Попробуйте объяснить социальную жизнь как стремление к тому, чтобы получить удовольствие и избежать боли. Очень скоро вы скажете, что и гедонизм — тоже не объяснение, поскольку даже если предположить, что человек действительно преследует эти цели, нет ответа на вопрос, почему он думает, что именно таким образом можно достичь удовольствия. Можно ли считать, что человек руководствуется своим сознанием (conscience)? Тогда как в таком случае объяснить конкретный тип его сознания? Теорией экономического эгоизма? Но как люди приходят к пониманию, чтo составляет их эгоистичные интересы? Что это: желание безопасности, престижа, доминирования или то, что весьма неопределенно называется самореализацией? Каким образом люди понимают свою безопасность? В чем они видят престиж? Как они представляют себе средства доминирования? Или: каково их понятие самости, которое они хотят реализовать? Переживание удовольствия, боли, мук совести, защита кого-то, овладение чем-то, увеличение чего-то, усовершенствование своих навыков в определенной области — вот названия некоторых способов деятельности людей. Наверное, существуют какие-то неосознанные (instinctive dispositions) предрасположенности, которые влекут человека к достижению подобных целей. Но ни формулировка цели, ни описание, каким образом достичь ее, не могут объяснить, как, в конце концов, поведет себя данный человек. Сам по себе факт, что люди занимаются теоретизированием, доказывает, что их псевдосреды, их внутренние образы мира являются детерминантами их мышления, настроения и деятельности. Потому что, если бы связь между действительностью и реакцией на нее людей была прямой и непосредственной, а не косвенной и основанной на определенных выводах, нерешительность в действиях и плохие их результаты никогда не имели бы места. Если бы каждый из нас чувствовал себя столь же уютно в этом мире, сколь удобно чувствует себя человеческий зародыш во чреве матери, у Бернарда Шоу не было бы оснований изречь, что ни одному человеческому существу, за исключением первых девяти месяцев его существования, не удается так же удачно решать свои проблемы, как это делает растение.
Основная проблема применения психоаналитической схемы к политическому мышлению возникает именно в связи с этим. Фрейдисты озабочены тем, что отдельные индивиды не умеют приспосабливаться к другим индивидам и к конкретным обстоятельствам. Они предположили, что если бы можно было скорректировать внутренние психические расстройства, у нас не возникло бы никакой путаницы относительно того, что является нормой в человеческих отношениях. Но общественное мнение имеет дело с косвенными, невидимыми и загадочными событиями, где ничто не является очевидным. Ситуации, по поводу которых в обществе существуют мнения, известны только как мнения. Психоаналитик же почти всегда допускает, что окружающая среда познаваема, а если не познаваема, то, по крайней мере, терпима для любого незамутненного рассудка. Такое допущение является проблемой для общественного мнения. В отличие от психоаналитика, принимающего как данность легко познаваемую среду, социальный аналитик стремится выяснить, как может быть понято более широкое политическое окружение и как оно может быть лучше понято. Первый исследует приспособление к X, называемому им средой, второй исследует X, называемое им псевдосредой.
Конечно, социальный аналитик находится в вечном долгу перед новой психологией, и не только потому, что при правильном применении она помогает встать людям на ноги, приблизить желаемое, но и потому, что исследование снов, фантазий и рационализации проливает свет на то, как складывается псевдосреда. Но он не может принять в качестве критерия то, что называется "нормальной биологической карьерой" в рамках существующего социального порядка, или карьерой, "свободной от религиозных ограничений и догматических условностей" за пределами социального порядка. Что является для социолога нормальной общественной карьерой? Или карьерой, свободной от запретов и условностей? Консервативные критики, разумеется, имеют в виду первую, а романтические — вторую. Но подобные позиции критиков означают, что они принимают весь окружающий мир как само собой разумеющийся. Тем самым они в действительности говорят, что общество — это нечто, соответствующее их представлению о норме, или нечто, соответствующее их представлению о том, что такое быть свободным. Оба представления являются, по сути, общественными мнениями, и если психоаналитик как врач может просто принять их, то социолог не может воспользоваться продуктами существующего общественного мнения как критериями при изучении общественного мнения.
7
Мир, с которым мы вынуждены иметь дело как политические субъекты, находится за пределами досягаемости, за пределами видимости и за пределами сознания. Его нужно исследовать, описывать, воображать. Человек — не аристотелевский бог, озирающий все сущее единым взглядом, а продукт эволюции, который может выхватить фрагмент реальности, достаточный чтобы выжить, и в потоке времени поймать несколько моментов озарения и счастья. Тем не менее, этот "продукт эволюции" изобрел способы видеть то, что невозможно увидеть невооруженным глазом, а "невооруженным ухом" невозможно услышать. Он придумал, как взвешивать огромные и мельчайшие массы; как считать и разделять бесчисленные множества предметов, которые ему не под силу удержать в памяти. Он научился с помощью своего разума видеть те части мира, которые никогда не мог бы непосредственно видеть, осязать, обонять, слышать и помнить. Постепенно он создает для себя и в своей голове заслуживающую доверия картину мира, находящегося за пределами его досягаемости.
Характеристики внешнего мира, которые вытекают из поведения других человеческих существ постольку, поскольку это поведение касается нас самих, зависит от нас или интересно нам, мы можем в первом приближении назвать общественными делами (public affairs). Картины в головах этих человеческих существ, картины их самих, картины других людей, их потребностей, целей, взаимоотношений — это общественные мнения. Картины, в соответствии с которыми действуют группы людей или индивиды, действующие от имени групп, — это Общественное Мнение, с большой буквы. Таким образом, в последующих главах мы будем анализировать причины, по которым внутренняя картина так часто вводит в заблуждение людей, когда они имеют дело с внешним миром. Сначала мы рассмотрим основные причины, ограничивающие доступ людей к фактам. Это разные виды искусственной цензуры (artificial censorships); способы ограничения социальных контактов; сравнительно малое время, затрачиваемое ежедневно на ознакомление с общественными делами; искажения представлений, возникающие, когда изложения событий должны быть сжаты в очень короткие сообщения; трудности, связанные с тем, что сложный мир должен быть отражен в ограниченном лексиконе; и, наконец, страх столкнуться с фактами, которые могут показаться угрозой сложившемуся жизненному укладу.
Затем в нашем анализе мы перейдем от более или менее внешних ограничений к вопросу о том, как на поток поступающих извне сообщений влияют уже закрепившиеся образы, предрассудки и предубеждения, которые служат орудием интерпретации и расширения этих сообщений, и, в свою очередь, энергично направляют игру воображения и само видение событий. Далее, мы перейдем к анализу того, как сообщения, ограниченные извне и сложившиеся в модели (patterns) стереотипов, идентифицируются у отдельного человека (по мере того как он их переживает и понимает), с его собственными интересами. Затем мы рассмотрим, как из отдельных мнений кристаллизуется то, что называется Общественным мнением, как формируется то, что можно назвать Государственной волей, Групповым сознанием, Общественной целью или как-то еще.
Первые пять частей настоящей книги носят описательный характер. Затем будет предложен анализ традиционной демократической теории общественного мнения. Суть аргументации здесь следующая: демократическая теория в своей исходной форме никогда всерьез не рассматривала проблему, возникающую в связи с тем, что картины в головах людей не являются механическим отображением окружающего их мира. Далее, поскольку демократическую теорию критикуют мыслители социалистического направления, мы рассмотрим наиболее развитую и последовательную критику ее со стороны английских гильдейских социалистов. Моя цель в данном случае — выяснить, могут ли эти реформаторы принять во внимание основные сложности общественного мнения. Мой вывод состоит в том, что они игнорируют эти сложности столь же абсолютно, сколь и сторонники демократической теории, потому что, живя уже в гораздо более сложной цивилизации, они предполагают, что в сердцах людей каким-то таинственным образом существует знание о мире, лежащем за пределами их досягаемости.
Я утверждаю, что любое представительное правительство, будь то в сфере, традиционно называемой политикой, или в сфере промышленности, не может работать успешно (независимо от характера выборов), если лица, ответственные за принятие решений, не опираются на независимую экспертную организацию, специализирующуюся на экспликации невидимых фактов. Следовательно, я стремлюсь доказать, что необходимо соблюдать не только принцип представительности людей, но и принцип представительности невидимых фактов. И только соблюдение последнего позволит достичь удовлетворительной децентрализации и избежать недопустимой и нефункциональной фикции. Каждый из нас должен прийти к компетентному мнению обо всех общественных делах. Я также утверждаю, что существует путаница в вопросе о прессе. И ее критики, и ее апологеты ожидают, что пресса должна осознавать эту фикцию и эксплицировать все то, что было невидимым в теории демократии. Читатели ожидают, что это чудо должно произойти вне их собственного участия и вмешательства. Демократы рассматривают газеты как панацею от дефектов их собственной деятельности, тогда как анализ природы новостей и экономических оснований журналистской деятельности показывает, что газеты неизбежно отражают и, следовательно, в большей или меньшей степени усиливают дефектность организации общественного мнения. Я считаю, что общественные мнения, для того чтобы быть надежными, должны быть организованы для прессы, а не самой прессой, как это происходит сегодня. В этом я вижу первостепенную задачу политической науки, которая снискала себе репутацию тем, что формулировала реальные решения, а не выполняла апологетическую, критическую или информационную функцию уже после их принятия. Я стремлюсь показать, что проблемы, возникающие в управлении и в промышленности, создают предпосылки того, чтобы политическая наука могла развиваться и служить обществу. И, разумеется, я надеюсь, что мой труд поможет кому-то реализовать эту возможность более осознанно, а потому и более глубоко, чем это сделал я.