С одной стороны, можно усмотреть основания такой стратегии в желании избежать критики: тот, кто не высказывает плана и обходится лишь обозначением общих направлений, не может потерпеть неудачу. Поэтому неправыми всякий раз окажутся практики Ленин, Троцкий или Мао, но никак не теоретик Маркс. С другой стороны, наивность такого объяснения режет глаза. Упрекать столь значительных авторов, как Маркс или
Ницше, (к тому же весьма успешных и востребованных) в трусости не представляется возможным, ведь их последовательность и преданность своему кредо не вызывает сомнения. Дело скорее в другом, в том, что модернизм практикует иной тип письма, и впервые с этой практикой мы встречаемся именно в работах Маркса. Он предпринимает (по всему видно) успешную попытку освободить мышление от идеологии, обратить мысль на саму себя. Он не предлагает план социального переустройства, а показывает как следует думать, чтобы освободиться от зависимости и желания. Именно в этом его замысел, который, как показывает история, оказывается весьма успешным.
Эту открытость Фуко называет дискурсивностью, которая является новым типом письма, характерным для всей эпохи модернизма. В работе «Что такое автор?» он отмечает: «Когда же я говорю о Марксе или Фрейде как об «учредителях дискурсивности», то я хочу сказать, что они сделали возможным не только какое-то число аналогий, они сделали возможным — причем в равной мере — и некоторое число различий. Они открыли пространство для чего-то, отличного от себя и, тем не менее, принадлежащего тому, что они основали» [16]. Своей незавершенностью модернизм создаёт проблемное поле и возможность для продолжения, а значит, для нового письма, — в этом он противоположен Гегелю. Создавая условия для письма, модернизм ориентирован не просто на настоящее, а на вечное (длящееся в пространстве «пост-») настоящее, в котором он всегда был бы актуален. Более того, он сам создаёт это настоящее.
Поэтому модернизм и нельзя определять как идеологию, ведь всякая последовательность идей может быть оспорена, опровергнута, наконец, продолжена и, таким образом, снята как самостоятельное учение. Всякая идеология принуждена быть последовательной и доказательной, чтобы быть эффективной, модернизм, напротив, эффективен и потому доказателен. По этим причинам я склонен понимать модернизм как скорее интеллектуальную моду, чем как очередное направление в философии. Он сам направляет развитие мысли, а не подчиняется тому или иному объективному ходу, укоренённому в
исторической, политической или экономической необходимости. Модернизм в разных его вариантах не только до сих пор не вышел из моды, но и проявляет значительные тенденции нарастания, о чём свидетельствуют и всё увеличивающееся число приставок «пост-», «нео-», «анти-» и т. п., так и неизменный интерес современных авторов к мастерам prеt-а-porter — Кафке, Джойсу, Малларме, Лотреамону.
Поэтому к критике модернизма нужно обращаться с большой аккуратностью, ведь, во-первых, всякая критика в сфере моды сомнительна по определению, во-вторых, такая критика не может быть основана на классических принципах метафизики, которые модернизм существенно переработал. Иными словами, чтобы быть современным, а значит, актуальным, критик должен занимать собственную позицию в поле модернизма [17]. В любом случае, нельзя опровергнуть то, что ничего не имеет идеологии. Например, много раз указывали на то, что десятый тезис Маркса о Фейербахе может быть оспорен по принципу: как можно изменить мир, если его предварительно не объяснить? Не менее часто указывали и на то, что политэкономия Маркса приложима лишь для Англии середины XIX века, поэтому нигде и никогда больше её использовать нельзя. Но сами эти указания ещё не отрицают Маркса, ибо за ними стоит отношение к нему как к идеологу и критика разворачивается именно с этой позиции, но она не задаётся вопросом о письме Маркса. Оно направляемо не рассудком, а практикой, на что указывает и Р. Барт, поэтому опровергнуть с позиций прежнего рационализма, указав на ряд логических ошибок или приведя новые факты (под давлением которых и рушились все идеологии), нельзя; Маркса можно только переписать заново. По этой причине я считаю не оправданными упрёки Марксу в том, что он создаёт закрытую систему аргументации, которая оказывается глуха к любого рода критике, а потому неуязвима со стороны. Мне видится, что его система защиты устроена совершенно противоположным образом: любая критика состоятельна лишь в том случае, если она превосходит объект критики, а не воспроизводит прежнюю традицию: чтобы быть
успешной, критика Маркса должна быть пост-марксисткой, а не гегельянской. В этом смысле возразить модернизму можно только продолжив его, как делают (де)конструктивные критики, а не апеллировать к незыблемым истинам рацио. И дело не в том, что модернизм порвал с рационализмом, а, скорее, в том, что разум и история бытуют в модернистском письме иным образом, нежели это было прежде.
Всякой попытке однозначно ответить на вопрос «что предлагает Маркс?» не суждено быть успешной, потому что спектр возможных предложений и продолжений нескончаемо богат. Тексты модернистов не сопротивляются анализу и толкованиям, даже самым сомнительным, поэтому они и находят такое количество читателей, комментаторов и любителей со столь разными интересами, убеждениями и целями. Удивительно то, что совершенно разные по силе и направленности течения, порой даже агрессивные или вовсе неприметные начинания, были инициированы Марксом: его корпус (одновременно) содержит всё то, на чём основывались Бакунин и Мао, Бердяев и Бодрийяр, Сартр и Волошинов. Не говоря уже о том, что все они могут быть отнесены к последователям Маркса лишь условно, и далеко не все считают себя классиками марксизма. Трудно, например, представить себе оппозиционных друг другу картезианцев, если только они не спорят о букве. С последователями модернизма скорее, наоборот: сложно найти двух согласных друг с другом авторов, целостные школы, учёные коллективы, которые бы развивали идеи классиков и представляли на суд читателей результаты своей работы. Такова ситуация, например, в науке или в истории философии, но не в философии. И дело не в закрытости и односторонности марксизма или психоанализа, на что иногда указывают, а напротив: в том, что разные марксисты (как и психоаналитики) говорят на разных языках и часто даже не вступают в дискуссию, заранее осознавая её непродуктивность, тем не менее, сохраняют преемственность традиции. И эта открытость были введена самим Марксом, который отлично понимал все последствия своей стратегии умолчания.
Маркс допускает любые приложения (чем я пользуюсь в том числе), что никак не может свидетельствовать о замкнутости его философии или узком круге приложений его теории. Поэтому ни одна попытка выстроить на базе Маркса ту или
иную идеологию (марксизм от Энгельса до Альтюссера, фрейдо-марксизм от Маркузе до Райха, пост-марксизм от Адорно до Лакло и Бодрийяра [18]) не увенчалась успехом, каждая из них разбивается об утёсы другой. Дело здесь не в том, что каждая идеология берёт из Маркса лишь ту часть, которая выгодна ей и согласуется с её целями (в таком случае, всё же можно предположить существование идеальной идеологии на базе Маркса), но именно в том, что ни к какой идеологии не может быть сведено учение Маркса, а также, что никакая идеология не может претендовать на полное обладание истиной Маркса. В этом случае, Энгельс не меньше и не больше марксист, чем Деррида с его спектрологией. Речь идёт не только о том, что модернизм (в данном случае, Маркс) допускает любые прочтения (что в иных случаях, является не столько достоинством оригинала, сколько произволом комментатора), но и том, что всякое современное прочтение вообще направляемо Марксом, в числе прочих. Равно как за любым высказыванием стоит фигура того или иного «отца» философии, и под любой критикой, направленной против Маркса, стоит, в том числе, и его собственная подпись. Иными словами, Маркс предлагает не «что?», а указывает «как?», также как и Фрейд или Ницше, письмо которых до сих пор направляет мысль, хотя отдельные тезисы, быть может, уже не столь актуальны. Модернизм задаёт не только новую парадигму мышления, где ценность приобретают не знание, а сам взгляд на знание, принципиально новую авторскую стратегию; он учреждает новый тип разума, где сам ход мысли меняется коренным образом, по отношению к классике, динамика мышления получает большее значение, чем отдельные результативные вехи на её пути.
Собственно, именно эту стратегию я считаю наиболее интересной в исследовании Маркса. Как и почему этот человек пришёл к такой стратегии письма, которая была воспринята многими, и оказалась наиболее перспективной в философии ХХ века? Можно пойти на риск (пусть даже он и неоправдан) и согласиться с теми, кто не считает Маркса философом, ведь он мало что нового прибавил к метафизике своего времени, но нельзя
отрицать его вклад в то, что называется современностью. Маркс учреждает новую парадигму мировоззрения, которая в значительной мере повлияла и сохранилась не только в философии и науке, но и (что, быть может, более важно) в обыденном мышлении; он выработал тот стиль, которым описывается сегодня современность, тот образ мысли, который оказывается всякий раз наиболее близким для ныне живущих мыслителей, быть может, потому наименее замечаемым. Конечно, он не был единственным, кто создал современность в том виде, как мы её видим. По мнению Кристевой, он является одним из отцов современности, наряду с Ницше, Фрейдом, Батаем, Хайдеггером, Бартом и Лаканом, и в меньшей мере, Гераклитом, Платоном, Декартом, Кантом, Гегелем и Гуссерлем, которых Юлия Кристева также называет отцами современности [19]. Это надо понимать и в том смысле, что не один только Маркс предложил подобное воззрение на современность, которое в разных остаточных формах сохраняется и по сей день, и в том смысле, что Маркс никогда не был одним и тем же: не было тождественного самому себе марксизма, на который можно было бы указать пальцем и поместить в скобки определения, опереться с полной уверенностью, — его влияние видоизменено и рассеяно, как и само современное мировоззрение.