И. А. Голосенко, К. В. Султанов
В современной зарубежной и отечественной общественной науке существует заложенная П. Сорокиным еще в 1950-е гг. традиция сравнительного анализа макросоциологических и культурологических теорий Н. Данилевского, А. Тойнби, В. Шубарта, А. Кробера, Ф. Нортропа и др. [1]. Причем имена первых двух социальных мыслителей в его анализе постоянно шли бок о бок. В ряду перечисленных имен их сближает не только относительная хронологическая близость, но и многочисленные концептуальные совпадения в толковании хода и структуры мировой истории.
Впрочем, были и вполне естественные отличия [2]. Рассмотрим, как О. Шпенглер в 20-е гг. нашего века трактовал историческую “судьбу России”, помня, что это был один из центральных сюжетов знаменитой книги Н. Данилевского “Россия и Европа” (1869 г.).
В отличие от Н. Данилевского (1822―1885) ― серьезного натуралиста и трезвого экономиста, стремившегося построить культурологию на естественно научной основе, О. Шпенглер (1880―1936) мыслил скорее художественно, чем научно. Его книги были написаны стилистически привлекательно, но часто абсолютно бездоказательно. Он разрабатывал, не считаясь с общепринятыми понятиями социальной философии, символические концепты―образы оппозиционного характера: стиль―душа культуры, причинность―судьба, механизм― организм, природа―культура, жизнь― история, весьма произвольно применяя их в объяснении общественных феноменов. Хотя О. Шпенглер нигде открыто не ссылается на книгу Н. Данилевского, известно, что он ее читал на русском языке и в французском переводе. Во всяком случае у него обнаруживаются не только общие темы, изложенные еще Н. Данилевским ― отрицание мирового единства человечества и обоснование локальной дискретности культур, их контакты и гибель. Он даже мимоходом, несколько метафорично использовал слова “Россия и Европа”. Это не было простым совпадением. Но как он их понимал― Россию и Европу?
Душа европейской культуры (О. Шпенглер называет ее “Фаустовской”) отождествляет себя с безграничным пространством, ее принцип ― устремленность вдаль, активное погружение в бесконечность. И образ Бога для нее есть космическая персонификация бесконечности. Вот почему он вечен, бесконечен, всесилен. Отсюда, по О. Шпенглеру, жестокость, фанатизм и нетерпимость европейцев в делах веры. Отметим мимоходом, что на “насильственности” европейского характера постоянно настаивал и Н. Данилевский, но распространил он эту черту не только на дела веры, но и на политические дела, хозяйственную жизнь и т. п.
Символ бесконечности, по Шпенглеру, находит себе подтверждение во всех сферах деятельности европейцев. Природа для них “не храм, а мастерская”. Промышленная экспансия и бесконечно увеличиваемая по объему переделка природы, экономический рост провозглашены важнейшей жизненной целью. Бесконечность постоянно принуждала европейцев к целенаправленным скитаниям. Отсюда походы крестоносцев, великие географические открытия, заселение Америки и Австралии. Отсюда изобретение компаса и флота, автомобиля и самолета, телескопа и телеграфа. Мечта о создании мировой социальной системы не оставляет ни философские, ни милитаристские умы Европы. Именно европейцы изобрели социализм как заботу о “дальнем”, а не о “ближнем”. Ни одна другая культура не может похвастаться таким обилием утопий и фантастических романов, как европейская. Европеец живет не “теперь и здесь”, как античный грек, а в прошлом и будущем. Это обусловило глубочайший историзм европейской культуры, культивируемый археологией, историей, нумизматикой, мемуарами, музеями. Внимание к ходу времени реализовано в широком распространении механизмов― хронометров, секундомеров, часов и т. п. [3]. Как и Н. Данилевский, О. Шпенглер опирался на аналогию культуры и организма. Старческий период организма в применении к культуре он называл “цивилизацией”. Это кризисный, предсмертный период, что нашло отражение и в названии книги― “Закат Европы”, он награждает ее следующими чертами: уродливой и гигантской урбанизацией, необузданным милитаризмом, тотальной бюрократией, распространением эрзац-искусства, невиданным культом денег, разрушительными войнами. Ряд схожих характеристик кризиса культуры обнаруживается и у Данилевского [4]. Многие из этих характеристик действительно имели место в истории Европы ХХ столетия. Но как правильно отмечает Э. Соколов, не все в его прогнозах совпало с исторической реальностью абсолютно: философия, поэзия, искусство не погибли, не были вытеснены техникой и бухгалтерским делом, на смену стихийной урбанизации идет движение за оздоровление городов. Европейская цивилизация энергично перестраивается. “Культуры не погибнут, подобно одиноким старикам, брошенным на произвол судьбы, а имеют тенденцию к сближению и взаимодействию, формированию мирового сообщества” [5, с. 151].
Как же Шпенглер описывает русско-славянскую культуру? Если при определении западной, фаустовской культуры он категоричен, резок и четок, то когда он говорит о славянстве, становится неопределенен, осторожен. Впрочем, и он полагает, как Данилевский, что будущее вероятнее всего именно за этой культурой, ибо у нее есть шанс избежать кризиса аналогичного европейскому. Во всяком случае именно этот мотив настойчиво прозвучал у него в докладе, прочитанном на съезде экономистов Рейн-Вестафалии 14 февраля 1922 года в городе Эссене. Вот основные положения доклада, названного им “Двойной лик России и восточные проблемы Германии”. При знакомстве с ними идейная перекличка с Данилевским просто бросается в глаза, иногда кажется, что немецкий автор своими словами пересказывает нашего славянофила.
1. Рассматривать Россию западно-европейскими глазами, с точки зрения европейских социальных идеологий, “расценивая русский народ как любой иной народ “Европы”, неверно”. Необходимо, во-первых, расширить сферу сопоставления. Понять “всемирно-исторический факт русскости вообще” можно только при сопоставлении этой культуры с большими, старыми культурами Европы и одновременно Китая, Индии, ислама и на протяжении веков. Во-вторых, надо понять ее народ и его душу, реализуемую в политической и экономической деятельности, в повседневной жизни. И тогда обнаружится, что “русский нам душевно очень чужд, так же как индус и китаец, в глубину души которых не заглянуть”. Далее Шпенглер чуть ли не дословно цитирует Данилевского: “Россия и Европа” или “матушка” Россия против “отечества” западных народов,― вот два мира, которые друг другу далеки. Русский хорошо понимает эту необычность. Он никогда не преодолеет, если он чисто русский, своей антипатии или наивного восхищения по отношению к немцу, французу и англичанину. Татарин и турок ему и понятнее и ближе”. Если мы хотим узнать точные, действительные географические границы Европы, то надо воспользоваться картами, выпущенными в 1500 г. “Деятельность немецких рыцарских орденов на балтийских землях была колонизацией чужой территории и воспринималась ее участниками именно так” [6, с. 1].
2. Что дает сопоставление русской истории и западно-европейской, синхронно ли их развитие, плодотворны и органичны контакты? Аргументация Шпенглера во многом повторяет мотивы славянофилов. Вот что он писал: “Русская история с 900-го по 1900 годы не соответствует западноевропейской этого же периода, а сходна с временами от Римской империи до Карла Великого и Штауфенкайзеров. Наши героические поэмы об Арминиусе, Хильдебранде и Роланде, а также Песнь Нибелунгов повторяются в русских былинах и народных песнях, которые начались со времен богатырей при дворе князя Владимира, дружины Игоря и Ильи Муромца, через Ивана Грозного, Петра Великого и пожар Москвы, остаются и по сей день плодотворными и полными жизни. Но из этих двух миров поэтического творчества исходят очень различные предчувствия. Русская жизнь имеет иной исходный смысл, чем наша” [6, с. 2].
На поверхностный взгляд может показаться, что символ бесконечности фаустовской души близок и русским― перемещения паломников, странничество, так выразительно описанное в рассказах Лескова и Горького, крестьяне тысячами перемещались в знаменитый “Юрьев день”, а с его отменой― бежали на вновь открытые земли южно-русских степей, на Кавказ, в Туркестан, за Урал. Этому способствовало непрекращающееся расширение государства до природных границ морей и высоких гор. Еще в XVI в. была заселена Сибирь до Байкала, а в XVII в.― до Тихого океана.Можно еще вспомнить мистические стремления в Византию и Иерусалим. “Но все это ничего общего не имело с Западом,― отмечал Шпенглер,― ...бесконечные дали создали смиренную, стойкую к трудностям народность, но без личной воли, склонную к рабству. Это как раз и является предпосылкой большой политики от Чингизхана до Ленина. Да и для крестьянина родина― не его деревня, ландшафт его рождения, а дальние русские равнины” [6, с. 2].
Даже экономически русский народ жил собственной “неевропейской жизнью”. “Торговая семья Строгановых, которая при Иване Грозном начала освоение Сибири своими силами и предоставила в распоряжение царя собственные владения, не имела ничего общего с великими деловыми людьми Запада того времени. Еще веками ожидала бы огромная страна со своим скитающимся народом своего будущего, будучи, тем временем, объектом западноевропейских колонизаторских устремлений, если бы не появился человек чудовищного всемирно-политического значения― Петр I” [6, с. 3].
Изменение в судьбе целого народа, которое произвел Петр I, по последствиям не имеет аналогов в истории. Его воля вытащила Россию из азиатской зависимости и сделала ее государством западного стиля. Петр I стремился вывести континентальную Россию к морю, сначала, безуспешно, к Азовскому, а затем, с продолжительным успехом, к Балтийскому. Тому, что берега Тихого океана были уже достигнуты, он не придавал никакого значения. Балтийское побережье было для него мостом в “Европу”. Там он основал Санкт-Петербург, город с немецким названием, город-символ. Управление и законодательство государства строится им на чужой манер. Возникает общество, отличающееся от крестьянской массы одеждой, нравами, языком и мышлением. В городах создается высший слой с легким западным налетом. Разыгрывается немецкая ученость и французские манеры. Вторгается едва понятый, непереваренный, роковой общеевропейский рационализм. Екатерина II, немка, считает необходимым изгнать или посадить в тюрьмы писателей склада П. Новикова и А. Радищева, которые хотели испробовать идеи Просвещения на “русскости” и ее политических и религиозных формах. Становится иной и экономика. Наряду с древнерусским речным передвижением возникает морская торговля с дальними портами. Над торговыми привычками, как у Строгановых с их караванной торговлей с Китаем и Нижегородской ярмаркой, надстраивается западноевропейское мышление с банками и биржами. Рядом со старыми мастерскими и горным промыслом на Урале, которые работали по старинке, возникают фабрики, машины и, в конце концов, железные дороги и пароходы.