Немецкая политика по отношению к этой быстро меняющейся, становящейся, растущей России нуждается в политическом мастерстве большого государственного деятеля и знатока этого вопроса. Шпенглер признается, что он такого не знает. “Что мы не враги России, это само собой разумеется, но чьим другом,― спрашивал он,― должны мы быть: сегодняшней России или завтрашней? Может быть обеих, или одно исключает другое? Не вырастет ли из неблагоразумных связей новая вражда?” [6, с. 13].
Шпенглер полагал, что очень трудно разглядеть тенденции настоящей и будущей русской экономической жизни, которая только поверхностно охвачена государственным капитализмом, а в глубине подчинена почти религиозному восприятию и строго отделена от большой политики. Но поэтому из-за границы правильно ее проанализировать еще труднее. Россия при последних царях внешне являла собой экономический образ вполне европейского типа. Большевистская Россия хотела бы стать не только такой же, а более того, в своем коммунистическом варианте стать даже образцом для Запада. Но рассматриваемая с точки зрения западной экономики Россия― это фактически огромная сырьевая территория, население которой занято крестьянским трудом и ремеслами. Промышленность и ею созданные грузовые железнодорожные перевозки, сбыт товаров через оптовую торговлю были и остаются ей внутренне чуждыми. “Экономический организатор, фабрикант, инженер и изобретатель― это не русские типы. Настоящий русский разрешает чужому то, что себе запрещает, к чему он внутренне совершенно не приспособлен. Во времена крестовых походов молодые народы севера были совершенно чуждыми городской жизни и вели только сельский образ жизни в маленьких городах, посадах и поместьях, которые экономически были только рынками. Евреи и арабы были в культурологическом измерении на 1000 лет “старше” и находились поэтому в своих гетто как знатоки денежной экономики больших городов. Такое же положение занимает западноевропеец в сегодняшней России” [6, с. 13?14].
Машинная промышленность, по духу своему не русская, будет восприниматься русским и в будущем как чуждая, греховная и бесовская. Он терпит ее и даже ценит, подобно японцу, только как средство для достижения материальных целей, но никогда ею не поглотится, как это выглядит у германских наций, которые из их динамического мирочувствования, как знак и средство их воинственного бытия, эту промышленность создали. В России же она будет находиться, по существу, всегда в чужих руках или под руководством чужих, хотя русский всегда будет стараться различать, чьим интересам она служит [6, с. 14].
Что же касается денег, то города для русских― рынки для движения сельскохозяйственной продукции, для Запада же с VIII столетия это― центры денежного обращения. Экономическое “мышление в деньгах” еще долгое время будет русским недоступно, и Россия, с точки зрения иностранной экономики, колония.
Но немецкая экономика не может использовать эти возможности без обеспечения их взвешенной политикой. Без этого разовьется хищническое отношение к этим возможностям, которое оставит после себя плохое наследство. Поэтому, первая задача немецких социологов и экономистов ― помочь привести в порядок немецкую внутреннюю политику, создав тем самым предпосылки для соответствующей и достойной их планов внешней политики. Речь идет не о подчинении политики сиюминутным интересам отдельных групп, как это происходило до сих пор, на примере низкопробной партийной политики. Речь идет не о преимуществах на пару лет. Крупное сельское хозяйство перед войной и крупная промышленность после войны совершенно неудачно пытались подчинить государственную политику своим маленьким сиюминутным выгодам. “Но время малой тактики уже прошло. В следующих десятилетиях речь должна идти о проблемах всемирно-исторических измерений. Здесь экономика всегда будет зависеть от уровня большой политики, но не наоборот. Экономисты обязаны учиться мыслить чисто политически, а не политэкономически. Таким образом, условие для большой экономической работы на Востоке, заключает Шпенглер,― это порядок в собственной политике” [6, с. 15].
Как же мы можем оценить нарисованную Шпенглером картину? В первую очередь следует отметить два момента. Во-первых, характеристика славянской истории, русской культуры, реформ Петра I, нигилизма, подражания Западу, сопоставление Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого со всеми ее ошибками и проницательностью во многом усвоены им из работ славянофилов разных поколений. Тут нет личных откровений, а есть ученическое повторение. Во-вторых, его откровенно-почтительное уважение к неевропейской русской культуре и призыв к сотрудничеству и обдуманной политике Германии в отношении с Россией носил скорее характер “желаемого”, чем реалистического. Мы знаем, как нацистская Германия ответила на этот призыв. И уже во время штурма Берлина советскими войсками Гитлер признался приближенным, находившимся рядом с ним в бункере: “ ...вероятно, “славянский тип” выше германского”. Через десять лет после доклада Шпенглера, основные положения которого мы привели выше, Геббельс обратился к нему с предложением о тесном сотрудничестве на почве идеологии. Но Шпенглер отнесся скептически к “тевтонским” притязаниям нацистов и их мечтаниям о восточных территориях. Здесь он оказался прав. В ответ нацисты изъяли его сочинения из общественных и университетских библиотек, запретили чтение лекций и публицистическую деятельность. Он был объявлен “врагом германского народа и нацистской революции”. Но вернемся к академической стороне дела.
Итак, в оценке судьбы и исторической роли России Данилевским и Шпенглером есть важные совпадения, но есть и не менее существенные отличия. Шпенглер, в отличие от Данилевского, предсказывал России судьбу сырьевой колонии, что машинная промышленность, банковское дело и индустриализация по духу своему чужды русскому как деятельность греховная, противоречащая его пониманию мира. Данилевский бы с этим категорически не согласился. Впрочем, оба были согласны с византийскими корнями российской самобытности. Но если Данилевский призывал их беречь, холить и противопоставить (вплоть до войны) Западу, то Шпенглер призывал к гибкому и мирному “сосуществованию” Запада и Востока как автономных мировых культур. Одинаково они оценивали и петровскую реформу. Шпенглер с присущим ему литературным мастерством описал ее как “историческую метаморфозу”, т. е. случай, когда более старая, глубинная культура властно тяготеет над исторически молодой культурой, в силу чего “юные чувства застывают в старческие произведения, и вместо свободного развертывания собственных творческих сил только ненависть к чужому насилию вырастает до гигантских размеров”. [7, с. 26-27]. Русский народ, был искусственно принужден к неподлинной истории, и дух “исконной русской сущности был просто-напросто непонятен” [7, с. 29-30]. Из этого плачевного обстоятельства, по его мнению, могли проистекать драматические коллизии и беды как для самой России, так и для Европы.
Список литературы
1. Sorokin P. A. Social Philosophies of an Age Crisis. Boston: Porter Sargent Publisher, 1950. Через 14 лет второе, расширенное издание книги вышло под другим заглавием – Modern Historical and Social Philosophies. Ср. также ― Sorokin P. A. Sociological Theories of Today. N-Y, London: Harper and Row, 1966.
2. Mak-Master R. E. Danilevsky and Spengler: New Interpretation. // The Journal of Modern History. 1954. Vol. XXVI. №2.
3. Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой культуры. T. 1. Пг. -М.: Л. Френкель, 1923. т. 1.
4. Сербенко Н. И., Соколов А. Э. Кризис культуры как исторический феномен: Данилевский, Шпенглер, Сорокин // Философские науки. 1990. №7.
5. Соколов Э. В. Культурология. Очерки теорий культуры. М. : Интерпракс, 1994.
6. Spengler O. Das Doppelantlitz Russlands und die Deutsche Ostprobleme //Politische Schriften. Munchen: Verlag C. H. Beck, 1933.
7. Шпенглер О. Закат Европы. T. 2 // Самосознание европейской культуры ХХ века. Мыслители и писатели Запада о месте культуры в современном обществе. М. : Издательство политической литературы, 1991.