При этом создаваемых сегодня материальных ресурсов вполне достаточно для поддержания нормального уровня существования всего населения, потому, казалось бы, всеобщее благополучие уже не некая утопическая цель, а реальное настоящее. Но оказывается, что возможность не умереть с голоду – еще не залог возможности реализации традиционных либеральных ценностей, среди которых на первом месте свобода и лишь на втором – равенство, а третье звено лозунга – братство, по мнению многих исследователей, есть связь между первым и вторым, поскольку иначе совместить равенство и свободу просто невозможно. Так вот: как раз свободы-то всеобщее материальное благоденствие не гарантирует, скорее, напротив, эта ценность первой приносится в жертву экономической системе, которая начинает действовать в обратном направлении, оказывая все большее и большее воздействие на поведение, разум и ценностно-нормативную базу индивида, управляя им, навязывая ему готовые решения и противоестественные желания: «Как ни парадоксально, отчуждение нарастает вместе с изобилием, а демократия идет к закату вместе с ее расширением. Вместо того, чтобы раскрепощать индивидуума, технико-экономический рост отдает его во власть некоей сверхадминистрации и приводит к деградации традиционных механизмов либеральной демократии»[7,с.180].
Одной из причин, непосредственно вызывающих подобную деградацию, Ведель называет отсутствие необходимости в идеологии, которая, по его мнению, есть не что иное, как результат недоступности материальных благ. Нынче же, когда все необходимое для поддержания жизни имеется у всех, классы и другие социальные группы не нуждаются в создании системы идей, призванной изменить основы материального распределения. Потому сегодняшнее общество – это общество консенсуса, и идеология как орудие борьбы ему уже не нужна.
Нет идеологии, нет и интереса к политике – изменения, которые могут произойти в этой области, столь незначительны, что не имеет смысла проявлять к ним особенного интереса. Политика – это борьба кланов за господство в политической системе, которое никак не отражается на положении всего населения. Так пусть они и играют в свои игры, лишь они в них заинтересованы и могут извлечь пользу, следовательно, «выиграть». Для большинства людей лучший выход – вообще не интересоваться политикой. Таким образом, всеобщая деполитизация становится наиболее ощутимым результатом господства «сверхадминистрации».
В задачу «сверхадминистрации» уже не входит реальное воздействие на население, поскольку для поддержания существования подобной политической системы требуется только неведение остальных, которые остаются «фоном» и ресурсом для глобальной и независимой управленческой сети. Людьми можно манипулировать, причем наилучший способ для этого – воздействие через вещи, через совокупность наборов материальных благ, которые воспринимаются людьми как необходимые, но по сути таковыми не являются, представляя собой лишь символы социального статуса «приличного» члена общества. «В постиндустриальную эру политика опускается на уровень банальности, становясь результатом эмпирических и пунктуально-выполняемых корректировок. Управление вещами вытесняет управление людьми»[7,с.181].
Уместно в этом контексте упомянуть концепцию техноструктуры Джона К. Гэлбрейта – канадско-американского экономиста, социального комментатора, чей анализ современного капиталистического общества одновременно представляет собой довольно радикальную критику состояния постиндустриализма и академической политэкономии.
Техноструктура – технический и бюрократический класс, который заменяет господствовавших прежде частных собственников и предпринимателей, утверждает Гэлбрейт в работе «Новое индустриальное государство. Очерк американской экономической системы» (1967). Все дело в том, что капиталист больше не является высшим лицом на предприятии, так же как и потребитель давно уже не господствует на рынке. В экономической системе главенствующее положение принадлежит примерно двум тысячам крупнейших фирм, но ими правят не собственники – они ведь, в принципе, дилетанты. А для управления столь сложной системой необходимо огромное количество специальных знаний, которыми владеют высокообразованные менеджеры, ученые, инженеры, директора и т.д. Они-то и образуют техноструктуру, которая является воплощением «коллективной власти специалистов различных уровней квалификации и компетентности, приобщенных к процессу принятия решений внутри корпораций»[5,с.247]. Только техноструктура способна получать и анализировать необходимую информацию, которая, разумеется, используется в узко корпоративных целях. Необходимо отметить, что наличие прибыли уже перестало быть главной целью экономической деятельности этих фирм-монстров – самым существенным для них становится наличие власти как таковой.
Разумеется, что власть, к которой они стремятся, носит далеко не только экономический характер. Поскольку экономика значительно определяет политику, техноструктуре уже не достаточно просто обладать экономической властью – она хочет и открытого политического влияния, тем более, что управлять огромной корпорацией, не вмешиваясь в текущую жизнь общества – социальную и политическую, – практически невозможно. Потому власть техноструктуры перестает быть подспудным рычагом управления миром, становясь постепенно единственным легитимным источником власти. Даже если с формальной точки зрения управление носит демократический характер, источником власти в действительности выступает не народ, а техноструктура, давно научившаяся выдавать свои интересы за интересы народа и ловко манипулировать общественным мнением. Таково истинное лицо демократических ценностей, провозглашаемых базовыми для всех современных высокоразвитых обществ – их давно заменили на свободное согласие с тем, что необходимо в данный момент техноструктуре. Ведь ни один парламент не может быть достаточно профессиональным, чтобы действительно разбираться в сложнейшей структуре современного общества. К тому же, их средства анализа и объем информации, которым располагают парламентарии, не позволяет им принимать действительно взвешенные решения – они с необходимостью вынуждены обращаться к настоящим экспертам (техноструктуре), а контролировать, в чьих, собственно, интересах осуществляется это «профессиональное консультирование» народные избранники не в состоянии.
Нельзя не добавить, что в таких условиях сама экономика становится иррациональной, ведь экономическая рациональность с точки зрения общества есть соответствие производимых продуктов потребностям этого общества. Сегодня же потребности навязываются заинтересованной в их постоянном росте техноструктурой, которая сама выбирает, что и кому будет нужно, а затем с помощью агрессивной рекламы убеждает потребителей в том, что эта продукция им жизненно необходима.
Неоспоримым доказательством отсутствия реальной социальной направленности в деятельности власти становится отмеченная Гэлбрейтом парадоксальная вещь, превратившаяся ныне почти в закономерность: «Отсюда часто отмечаемый контраст между щедростью, с какой правительство оказывает поддержку технологии, исследованиям и развитию различных отраслей промышленности, сверхзвукового транспорта, путей сообщения и аэропортов, технического образования и, с другой стороны, трудностями, с которыми приходится сталкиваться социальным службам и даже тем, кто занимается удовлетворением таких элементарных потребностей, как уборка улиц, вывоз мусора, здравоохранение, школьное образование, музеи и другие сферы подобного же рода. Все объясняется самой природой системы. В первом случае обслуживаются интересы техноструктуры, а во втором – нет»[7,с.190].
Тезисы Гэлбрейта не раз подвергались критике, как и большинство теорий так называемой «революции менеджеров», провозглашение которой часто называют «преждевременным». Не хотелось бы вступать в споры со сторонниками противоположных взглядов на современное общество, однако заметим, что коль скоро эта идея звучит во всех дискуссиях о посткапитализме и постиндустриализме, нельзя не принимать ее во внимание. Кроме того, нас в ней интересует только один аспект – политический, и, еще уже, сфера политической культуры. Здесь произошедшие за последние годы изменения просто разительны, так не в технократии ли причина изменений в политике? Теория Гэлбрейта дает лишь один из возможных вариантов ответа на этот вопрос, и вариант, не лишенный определенного смысла.
Юрген Хабермас, другой известный теоретик и аналитик современного западного общества, также согласен с тем, что техника сегодня занимает особое место в устройстве социума. Более того, в основе техники, по его мнению, изначально заложена некая идеология, подсудно оказывающая влияние на сознание личности, легитимирующая тот новый тип господства технократии, который характерен для современности. Социальные проблемы, так или иначе связанные с технократией, практически оказываются вне критики, вне общественной дискуссии, что, в свою очередь, не может не способствовать растущей деполитизации общества. Да, пережив страшные войны ХХ века, мы знаем, что техника – это не только комфорт и уют в наших домах, но и бомбы, вирусы, крематории и прочие ужасы технологической цивилизации. Но мы по-прежнему относимся к технике, как к возможности (вспомним теорию Маршалла Маклюена) собственного опосредованного развития, продолжения техническими способами человеческих возможностей и способностей. Дело здесь не только в утопичности проекта Просвещения, заставившего поверить миллионы в «общество будущего благоденствия», но и в самой природе человека, сути его разума, который и дальше будет искать всевозможные способы искусственного совершенствования и самосовершенствования, другими словами, искусственного развития того, что заложено в нем естественным образом.