Все это, как известно, тесно связано с проблемой, которая проходит через всю западную философию нового времени. Это проблема идеала. Как подчеркивает Мишель Бертран, возникновение идеала предполагает расщепление субъекта и противопоставление наличного бытия бытию как долженствованию[5]. Л. Фейербах перевернул идеалистическую перспективу, считая, в частности, религию симптомом отделения человека от своей собственной сущности[6]. К. Маркс и Ф.Энгельс видели в ослаблении этого отчуждения великую задачу человеческой практики, рассматривая эту проблему в новой, структурно-диалектической перспективе. Тем временем узловой пункт, в котором сложное социальное целое обретало простые формы, сместился из области религии в область труда: именно труд стал, по словам Ивa Бареля, "Великим интегратором" современной эпохи[7].
3. Фрейд в своей критике социальных идеалов на основе психоаналитической практики открыл новую область, в которой выявляется расщепленность, универсально присущая человеческому существу.
Наконец, уже в наше время Л. Альтюссер, соединивший структуралистский подход к "марксистской" проблематике с установками лакановского психоанализа, выдвинул общую теорию идеологий, которая заслуживает самого внимательного изучения. Он показал, что "идеология строится всегда одинаково, по одним и тем же формальным принципам". В качестве примера он использовал "христианскую религиозную идеологию", основанную, в частности, на отношении типа зеркального отображения: для того чтобы узнать себя в творениях, построенных по собственному образу и подобию, люди должны сначала осознать себя как Божье творение, как зеркало творца, как результат желания творца узнать в творении самого себя. Бог, ставший творцом, это место "идеального субъекта", вокруг которого развертывается пространство религиозной идеологии. Альтюссер предположил, что между структурой идеологии и структурой бессознательного существует не только внешняя аналогия, но и более глубокое родство[8].
Эта теоретическая гипотеза для нас очень важна, поскольку, если действительно существует такая общая формула идеологии, универсальный и внеисторический характер которой обусловлен особой связью между формами общества и формами психики, то обнаружить ее можно далеко за пределами религиозной сферы — во всех тех областях человеческой деятельности, которые, подобно производственной деятельности, включают в себя абстрактное метафорическое измерение.
Такой путь исследований приведет нас — через обновление классического вопроса о товарном фетишизме — к проблеме субъективного смысла производственной деятельности.
В культуре современного промышленного капитализма "идеальный Субъект" это Деньги, Всеобщий Эквивалент, Особый Товар, метафора, представляющая все, что покупается и продается. Деньги служат мерой любого товара, они переводят неисчислимое в исчислимое, потребляемую вещь в стоимость, букву в цифру. Короче говоря, это Великий Интегратор экономических означающих, благодаря которому каждый товар, принимая денежное выражение, весьма красноречивое и само по себе, может обменивать свою относительную форму на любую другую форму товара, столь же относительную, как и он сам.
Словом, то, что К. Маркс называл "фетишизмом", тесно связано со структурой субъекта; именно эту фундаментальную проблему структурирования субъекта как раз и пытался разрешить лакановский психоанализ. В самом деле, что такое фетишизм? Это вера в то, что стоимость имеет ту же природу, что и вещь, которую она представляет. Но это — иллюзия, ибо стоимость принадлежит к области представлений, к сфере означающих. В этом смысле оснований для того, чтобы книга, которую я держу в руках, стоила именно сто франков, столь же мало, как и оснований для того, чтобы слово "книга" было важнейшим признаком вещи, называемой этим словом.
Иначе говоря, слово "книга" имеет другую природу, нежели представляемая им вещь, поскольку в языке нормального, не страдающего паранойей человека смысл не исчерпывается означением. Слово "книга" непосредственно обозначает именно эту, данную книгу и вместе с ней — класс подобных предметов, однако оно отсылает также и к многим другим означающим, вступая с ними в отношения аналогии, замены, противопоставления и пр. Весьма условным образом, через стертую метафору, оно может отсылать, например, к Культуре, но также через общую предметную соотнесенность с бумагой и письмом, и к "тетради"; в свою очередь "тетради" и "книги" отсылают нас к "школе", а слово "школа" оживляет в памяти каждого из нас глубоко личные детские воспоминания. Короче, в области языка переход от означения к смыслу — это переход от деноминации к бесконечной игре субъективных смысловых ассоциаций.
Подобно этому, говоря, что книга "стоит" 100 франков, а тетрадь — 10 франков, мы обозначаем нечто большее, нежели собственные признаки этих двух предметов: мы указываем на отношения между двумя стоимостями, а также на отношение этих двух стоимостей к стоимости всех других продуктов труда. В этом смысле, как мне кажется, нет существенной разницы между замыслом К. Маркса, развитым им в "Капитале", и теоретическими задачами Ж. Лакана, для которого "означающее есть то, что представляет субъект другому означающему".
Подобно любому товару, субъект обязательно должен быть определенным образом истолкован и представлен, чтобы войти в сферу обменов и отношений к другому, чтобы вписаться в социальную систему, занять в ней свое собственное, ему одному принадлежащее место. Подобно товару, субъект вступает в "платонические отношения" со своим представлением[9]. Согласно Лакану, это означает, что во всех случаях (кроме больных — психотиков) субъект высказывания как речевого акта (L' enonciation) не охватывается полностью субъектом высказанного (l enonce). Иначе говоря, обмен возможен лишь посредством травестизма, метафоризации, в результате отказа от отсылки к самому себе. В самой общей форме мы сталкиваемся здесь с проблемой двойной записи значений применительно к социальным действиям. Так, труд на мануфактуре с системой последовательного технологического процесса, работа на современном конвейере и тем более — участие в обобщенных формах производственного процесса "с колес" ("flux tendu", "just in time") со всей очевидностью свидетельствует о линейном и "бесконечном" характере производства, что, однако, вовсе не мешает трудящимся стремиться "увидеть итог своих действий"[10], преследовать собственные цели, наделять эти безличные значения личным смыслом. Более того, сама возможность субъективного присвоения деятельности зависит от способности людей построить представление о себе, опираясь на самих себя. На этом основании, в частности, ряд методов "расширения" и "обогащения" производственных задач, направленных на достижение большей удовлетворенности рабочих своим трудом: эта цель достигается увеличением доли личного участия рабочего в организации своей собственной деятельности.
Дело в том, что людям нелегко отказаться от мечты о более личном и более конкретном представлении о своем бытии-в-мире, нежели тот образ условий их общественной жизни, который дается незаинтересованному холодному взгляду со стороны. И потому фетишизация «Я» составляет одну из главных опор человеческой души. Уже в работе "Введение в проблему нарциссизма" (1914) 3. Фрейд писал: "Человек не способен отказаться от единожды испытанного им удовольствия. Он не может обойтись без нарциссического совершенства детских лет... и стремится обрести Идеал — Я в новой форме. То, что он полагает как свой собственный идеал, и есть замена утраченного нарциссизма той поры детства, когда он был идеалом для себя самого"[11].
Очевидно, именно в этом разгадка Бентамова Паноптикума. Это идеологическое устройство с заключенными в нем человеческими телами приводится в движение стремлением людей обрести утраченную часть самих себя. Для каторжников обетованной землей становится идеальное общество, где удается сберечь мельчайшую крупицу смысла, где в опьяняющей полноте обретения каждому въявь предстанет тайная связь бытия со своей собственной тенью; этот силуэт и есть то самое, что некогда принадлежало области символического — его смысла и представленности.
Однако система символических представлений, поставленных на службу производству, — это не обычная дисциплинарная система. Ее особенность в том, что она допускает почти безграничную психологизацию человеческих действий, в то же время до крайности затрудняя их подлинное субъективное присвоение. Это система, в которой, по выражению одного рабочего с автомобильного завода, действует принцип: "Качество, читай количество"; в ней устраняются все особенности, не переводимые в порядок общего и исчислимого. Подобная система истолкования непосредственного затрагивает всякого, кто ищет в ней смысл своей деятельности, ибо она опирается на фундаментальные психологические законы.
Таким образом, одно лишь наблюдение за нашими повседневными навязчивыми "защитами" показывает, насколько любовь к цифрам успокаивает нас видимостью всевластия. На память приходят фильмы А. Хичкока. Здесь сам режиссер каждый раз является в неожиданной и подчиненной роли, а расчисленные высказывает нарциссически соотносятся с некоторой неопределенностью, которая постоянно маячит позади исчислимого единства и всегда обнаруживает таким образом свое неявное присутствие. В стране цифр вселенная человеческих действий предстает как психологический черный ящик, как пространство проекции «Я». За это, однако, приходится дорого платить: нарциссические референты можно обнаружить повсюду, но обесцененность этих фетишистских представлений иссушает и обессмысливает их, не позволяя им выполнить свою защитную функцию по отношению к субъекту, его чести и достоинству.