Г.В. Лейбниц предлагает чисто геометрическую схему представления сущего по принципу проективной "репрезентации". Модель такой репрезентации образует фокус, проективные прямые и плоскость экрана. По сути говоря, модель проективного конуса становится фигурой новоевропейского истолкования мира, то есть фигурой самого мира. Важным также является то, что периферию «объективно детерминированного» горизонта как экрана конституирует центр «спонтанного» фокуса субъективности. Конституирующим объективность, таким образом, является субъективность, она есть инстанция структурообразования. Возникает ситуация, когда не «монада» репрезентирует мир, а мир служит репрезентацией субъективности. И здесь происходит также существенный поворот в истории отношения человека и бытия: если античный человек осуществлялся во встрече «присутствий», и так сплачивал всю меру бытия, а средневековый человек по способу причастности к Божеству, сотворившего мир, символизирует собой единство Творца и им сотворенного, то новоевропейский субъект самоконституируется как центр, который образует периферию, становится воображаемым эквивалентом мира, поскольку из него, как из "центральной монады" развертывается по принципу репрезентации весь мир. Лейбницевская схема проективной репрезентации, основывая на субъекте «факт всеобщей взаимосвязи универсума»[56] и адекватность бесконечного мира в бесконечно малом «выражении», полностью решает проблему основания мира, фокусируя его конусообразную модель на субъекте, благодаря которому (фокусу) субъект входит в безраздельное господство над миром.
Такая парадоксальная инстанция как 0, будучи бесконечно малым приращением, вводится новоевропейской рациональностью в качестве абсолютного центра, ни от чего не зависящей середины, причем инстанцируясь как цель идентификации субъекта. Ноль – 0 – чисто воображаемый, имагнитивный субъект-объект. Причем в нуле абсолютно совпадает метафизическая идеальность с идеальностью математической. Универсальность нуля в его столь вожделенной Новой Европой "неделимости", и в этом смысле ноль есть математически схваченная метафизическая идея центра. Именно на этих исключительно математических основаниях формируется приходящий на смену "присутствию", единящего еidos и logos, и "духу", с-видетельствующего бытие Бога, новый идеал разума. Разум онтологически инстанцирует математическую идею нуля, только неделимость нуля здесь характеризуется как индифферентность (indifferention) или безразличие. Индифферентность разума характеризуема, прежде всего, строгим научным безразличием к вещи и к обозначающему ее слову. Но здесь происходит следующая метаморфоза. Логос, как атрибут "идеального", "небесного" интериоризируется в сферу субъективности как сферу "внутреннего", а вещь, будучи "телесным", "тварным", "эмпирическим", экстериоризируется в сферу объективности как сферу "внешнего". Таким образом, Логос, Слово, имплицируя в существо субъективности, низводится до уровня простого знака, означающего, в котором теряет свою суверенность, служа средством обозначения предметов. Ни вещь, ни слово не имеют больше прежнего значения.
Поскольку новый идеал разума базируется на формальных принципах математики, то в высшей степени значимым оказывается идеал нуля. Дело в том, что ноль – по сути, формальный объект и, как уже было сказано выше, абсолютно идеальный элемент, ибо, во-первых, ничто из реальности ему не соответствует, поскольку "природа боится пустоты", а, во-вторых, его словесное и знаковое выражение проблематично. Но именно то, что не есть ни объект, ни понятие, делает его крайне продуктивным. Ноль, как идеал разума, будучи лишь формальным объектом, выступает не только инстанцией непрерывности и неделимости, ноль есть принцип, на котором основана функция синтеза как главенствующая функция разума как такового; то есть ноль делает возможным сам синтез. Но помимо всего прочего, ноль есть инстанция прерывания и деления, то есть ноль объединяет по знаменитому "диалектическому" принципу противоположности, он есть "совпадение противоречивого" (Н. Кузанский), разом совмещая противонаправленные функции, – так он есть "непрерывность прерывания", "необходимость возможности", "идентичность" или "тождество различия", "спонтанность детерминированности", и т.д. Таким образом, то, что греки мыслили как бытие, а христиане призывали как Бога, под всем этим новоевропейский разум, в качестве своего идеала понимает ноль, к которому он должен бесконечно стремиться[57]. На этой когнитивной недостижимости, непознаваемости основан известный спор о свободе воли: одни постулируют "безразличие" как симметрию выбора между А и В, другие настаивают на "детерминизме", апеллируя к изначальной "асимметрии".
Так, в частности, Луис Молина писал: "Если же она (воля – О.К.) может одновременно совершать с безразличием (indifferenter) либо это, либо противоположное действие, то имеется также и свобода в отношении к виду действия, имеющая характер полной совершенной свободы"[58]. Продолжая эту мысль о безразличии или индиферентности, Декарт говорит следующее: "Безразличие, присущее человеческой воле и сущностносоставляющие ее свободу, есть безразличие активное, благодаря которому воля может сама себя направлять на одну из противоположностей или на одни из различных вариантов действия"[59]. И далее добавляет:"…подчеркивание свободы безразличия служит акцентированию человеческой самодеятельности, спонтанности, независимости в принятии решения ни от какой инстанции". Таким образом, индиферентность является основным определением свободы новоевропейского субъекта.
В решении проблемы противоречия между бесконечной делимостью и неделимостью, непрерывностью и дискретностью, Лейбниц совершает радикальный ход, предлагая учение о монадах. В "субстанциональной" монаде разом примеряется и то, что античность понимала как Единое, и такое кардинально новое существо, как субъективность. Отметим существенные функции монады – «стремление» (appetitio) и «представление» или «восприятие» (representatio). Именно эти черты формируют субъективность как таковую. «Точечность» монады выступает математической характеристикой неделимости (individuattini), благодаря чему, собственно, человеческое существо переименовывается в «индивидуума»[60]. Отныне именно "индивидуальность" становится новоевропейской особенностью человеческого бытия. Такая отцепленная от всех трансцендентных инстанций "индивидуальная" субстанция, наделенная «стремлением» и «сознанием», вынуждается к поиску цели, каковая может быть исключительно в себе, и таковая обнаруживается в «самосознании»[61]. «Самосознание», которое автономно удостоверяется в своих правах, основывая на них свои новые, так или иначе «открытые» возможности, и «самоутверждаясь» в их реализации, осуществляет самовластное восхождение над сущим[62].
Новоевропейская рациональность с самого начала, не разбираясь в основаниях, поспешила смешать свободу и власть. «Восхождение» субъекта осуществляется по вертикали того, что еще называют идентификацией или индивидуализацией. Поскольку способ, каким реализуется субъективность, сущностно связан с непрерывностью и тождеством, равенством субъекта самому себе. Но так как главной задачей монады является стремление к «простоте» как «не-сложности» или не-сложенности, это означает, что монада постоянно вдвигается в круг, она постоянно стремится к центру как «идеалу»[63]; поскольку «центральная монада» с необходимостью является самой «простой»[64]. «Ничто в системе Лейбница не запрещает монаде от смутного представления вселенной переходить ко все более и более ясному, асимптотически приближаясь к божественному разуму»[65]; такое нацеленное на "идеальную", на абсолютно «простую форму», центрирование монадой мира, совершаемое по вертикали идентификации, двигаясь вдоль которой она сохраняет непрерывность и неделимость, коррелирует с разрежением периферии горизонта, который, в свою очередь стремясь к «непрерывности» за счет «малых восприятий», превращается в «одну-единственную цепь", образующую "все порядки природных существ». То есть, качественная «континуализация» внутренней вертикали монады коррелирует, по Лейбницу, с количественной «континуализацией» внешнего горизонта мира. Таким образом, можно сделать вывод о том, что Лейбниц не только выигрывает спор с "математиками", но и существенно дополняет «геометрическую» картину мира в духе Декарта и Мальбранша введением новой инстанции силы или «интенсивности», но только как имманентной инстанции, нарастающей вследствие «экстенсификации» того поля, в котором развертывается функция субъективности, то есть увеличение «радиуса действия» влечет к усилению самого действия. «Сила» в понимании Лейбница есть идентификационный ресурс, посредством которого каждая вещь «индивидуализируется», встраиваясь в геометрический порядок иерархии.