«Самосознание» классической субъективности распадается в психоанализе на три режима идентификации, последовательно располагающиеся друг за другом. Причем каждому режиму соответствует определенная телесная симптоматика. Аналитике этой симптоматики посвящены все «Три очерка о теории сексуальности». Подчеркнем ее главные пункты, наложив доэдиповы фазы на эдиповские. Материнская идентификация связана с фиксацией на оральном; отцовская идентификация – с фиксацией на анальном. И, наконец, самоидентификация, в которой субъект обретает мнимую идентичность, фиксируется на гениталиях как своего рода фокусе. Надо думать, что фиксация на этих зонах – это след, симптом идентифицирующего вытеснения. То есть, вытеснение отцовского симптоматизируется в анальном, вытеснение материнского – в оральном. Субъект парадоксальным образом проходит путь идентификации: он обретает нечто тем, что его замещает, фетишизирует[224].
Материнская идентификация жестко связывается Фрейдом с мазохизмом, характеризуемого отклонением (Verleugnung) факта кастрации материи и фетишизацией материнского фаллоса. Отцовская идентификация соответствует садизму, с присущим ему чувством стыда и вины, а также страха быть кастрированным в наказание за онанизм.
Мы видим, что Я на этих этапах раздвоено на материнское и отцовское, причем эта бинарность играет роль диалектической пары. В процессе отцовско-материнской идентификации индивид обретает пол. Идентификация есть «трансформация, происходящая с субъектом в процессе присвоения им определенного образа» (Лакан). Оба полюса идентификации характеризуются своим отношением к тому центру, чье существование обусловило сам факт их разделения. Этим центром является инстанция фаллического. Современный российский исследователь психоанализа Сергей Ушакин, комментируя Лакана, говорит: «Ирония этой фаллической сексуальности, однако, заключается в следующем. Если «женственность» становится возможной в результате признания девочкой факта ее исходной кастрации, то «мужественность» есть феномен, базирующийся на страхе возможной кастрации. Страхе, изначально вызванном именно признанием факта частной, а не всеобщей природы фаллоса/пениса, с одной стороны, и осознанием того, что его наличие не гарантирует немедленного удовлетворения (в силу присутствия отца), - с другой»[225].
Генитальное венчает идентификационное восхождение Я именно тем, что мнимо уравновешивает «пре-генитальное» колебание. Но эта стабилизация, «либидинальная нормализация» отнюдь не гарантирует Я идентичность.
В работе «Недовольство культурой» Фрейд описывает классическую идентификацию термином «обособление» (Absonderung), когда Я постепенно выделяет себя из изначального единства Я и мира («…urspruenglich enthaelt das Ich alles…»[226]) в режиме уточнения остатка (Rest) от вычитания мира из Я. Надо ли говорить, что инстанция задающая ход и направление этой тенденции вычитания как отрицательной идентификации есть Оно.
Оно, относительно которого децентрировано Я, задает различие номинальной и наличной идентификаций, совпадающих с основными функциями классического субъекта познания. Понятийное представление, чьей сферой является идеальное, соответствует в психоанализе «отцовской» идентификации как номинальной или именной идентификации. Предметное представление, находящееся в сфере реального, соответствует «материнской» идентификациикак наличной или лицевой идентификации. Самосознание субъекта предстает в психоанализе как функция компромиссного «примирения» нарциссического желания, коренящегося в Оно, и реальности, чьи границы совпадают с пределами Сверх – Я. Такое примирение находит выражение в символе.
Промежуточным звеном между структурной аналитикой субъект – объектной оппозиции и психоаналитической диалектикой пола является диалектика имени и лица. После того, как структурная лингвистика открыла статический принцип бинарной оппозиции и динамический принцип чередования крайностей как две фундаментальные основы функционирования языка в качестве матрицы любой знаковой системы, пронизывающих всю иерархию внутриязыковых отношений от бинаризма элементарных фонем до отношений между членами предложения, структурный психоанализ Лакана интериоризировал принцип бинаризма и принцип регулярного обмена между противоположными элементами психоаналитическим принципом гендерной дифференциации.
При переходе от Эдипа фамилиального к Эдипу индивидуальному, основой которого является бисексуальность, выясняется, что различие функций имени и лица как половое различие имманентно сознанию, то есть, фамилиальный Эдип суть экспликация внутреннего или трансцендентального Эдипа. Структура трансцендентального Эдипа состоит из различия двух противонаправленных функций - центростремительной функции мужского и центробежной функции женского. Это различие центрируется вокруг функции воображаемого синтеза как функции фаллической сигнификации. Так устанавливается кодетерминация двух функций - функции мужского имени и функции женского лица, которые находятся в режиме диалектического обмена. Между ними происходят те же перипетии, что и в гегелевской диалектике понятия и предмета, - то имя не соответствует лицу, то лицо не соответствует имени. Речь идет о той же самой диалектике, только психоанализ – гегельянство со знаком «-».
Ставшие фундаментальным принципом структурного психоанализа слова Лакана о том, что «бессознательное структурировано как язык», существенным образом ставят проблему конвергенции языка и телесности, и их разъединения. По убеждению Лакана, Фрейд не «биологизирует» язык, равным образом как и не детерминирует культурным «семиозисом» телесность, его анализ направлен на стык языка и телесности, к той точке, где фаллос обретает статус означающего.
Язык и телесность «устремляются навстречу друг другу», но место их встречи поистине воображаемо. Язык и телесность возникаютсинхронно, и акту их совместного возникновения не способствуют ни биологические инстинкты, ни культурные «интуиции». Именно этот акт становится определяющим как в истории языка, так и в истории человеческой телесности, делая язык - идеальной схемой родового процесса, а существование человеческого рода воплощением языка как его реальности, в которую включается, по замечанию комментирующего Лакана Э. Джонса, все, что «имеет отношение к собственному телу, к отношениям родства, к рождению, к жизни и к смерти».
Язык, означающий Имя и олицетворяющая Лицо телесность являются участниками диалектической игры, которая образует историю субъекта, игры, которая основывается на изначальном неравноправии ее участников, где привилегированное значение принадлежит функции Имени. И это привилегированное значение случайным образом наследуется функцией фаллоса как каналу «субстанционально бессмертной зародышевой плазмы», то есть спермы, непрерывность потока которой выступает гарантом идентичности. Имя, подменяется семой, знаком. Ставкой, сделанной в игре имени и лица, является постоянство непрерывности, то есть бессмертие.
Движение вдоль вертикальной оси идентификации есть «извлечение корня» как семантического центра слова. Задача такого укоренения - преодоление текучести, изменяемости «лица» предметного горизонта центрированием его. Вечность бытия подменяется искусственным, воображаемым постоянством Я как точкой, центрирующей систему координат символической таксономии. Таким образом, в генезисе с и м в о л а - два участника: воображаемый центр, узурпирующий постоянство бытия и символическая периферия, подменяющая вид бытия.
«Чтобы освобожденный от своего утилитарного назначения символический объект стал освобожденным от «здесь и теперь» словом, изменение должно произойти не в качестве его материи (звуковая она или нет - неважно), а в том неуловимом бытии его, где символ обретает постоянство концепта.
Посредством слова, которое, собственно, уже и есть присутствие, созданное из отсутствия, отсутствие само, в тот начальный момент, постоянное воспроизведение которого различил в игре ребенка гений Фрейда, начинает именоваться. И вот из этой модулированной пары отсутствия и присутствия -. . .- и рождается та вселенная языкового смысла, в которой упорядочивается вселенная вещей»[227]. Первый факт именования отсутствия констатируется в зазоре между именем, которого еще нет, и лицом, которого уже нет, в качестве «есть» в суждении «имя есть лицо», т.е. «есть» как присутствие отсутствия различает «имя», которое еще надо вспомнить, и «лицо», которое уже пропало из виду.