В воззрениях Филострата практически отсутствует какая-либо устойчивая метафизика. Поэтому утверждение о том, что философ равен богу, cамим Филостратом рассматривается в плоскости этической: мудрец подобен богу в своей добродетельности. Характерным является разговор Аполлония с индусами: "… он задал новый вопрос: кем почитают себя брахманы. "Богами",- ответил Иарх. А когда Аполлоний спросил о причине, сказал: "Потому что мы добрые люди""(III,18). Тот же аргумент использовал сам Аполлоний на суде: "…А по какой такой причине люди именуют тебя богом?" - "А по такой, что всякий человек, почитаемый добрым, отличается званием божества." (VIII,5).
Сам автор не утверждает принадлежности философа к числу богов в метафизическом смысле, но говорит лишь о его особой близости к ним по сравнению с другими людьми. Отношения философа с богами являются автономными и личными: "Почитатели Пифагора Самосского рассказывают о нем вот что. … Поистине, был он в близкой общности с богами и знал, чем могут люди их порадовать и чем прогневить; от богов было и то, что говорил он о природе, ибо, по его словам, другие способны лишь гадать о божественном, да препираться в суетных мудрствованиях, а к нему-де явился сам Аполлон, свидетельством подтвердив неложность своего явления, нисходили к нему - хотя и не свидетельствуя - также и Афина, и Музы, и иные боги, чьи образы и имена людям пока неведомы…"(I,1).
Рассказывая о чудесных знамениях при рождении Аполлония, в частности, о молнии, Филострат утверждает, что таким образом "боги явили и предвестили будущую близость к ним Аполлония и будущее его превосходство над всем земным и все, чего суждено ему было достигнуть." (I,5). Рассказывая об Аполлонии, Филострат говорит: "…повествую о муже, коему даже у богов почет" (I,9). Отностительно связи богов с людьми Аполлоний обладает особым статусом: "…сам Асклепий возвестил однажды жрецу, что приветствует в Аполлонии свидетеля своего попечения о болящих" (I,8)).
Аполлоний как бы не претендует на статус посредника между богом и людьми. С другой стороны, окружение Аполлония словно навязывает ему эту функцию. "Заступись за меня перед богом",-говорит один посетитель храма. - "Зачем тебе заступник,- возражает Аполлоний,- ежели совесть у тебя чиста? Благочестивым боги рады и без поручительства". - "Клянусь Зевсом, Аполлоний, для тебя бог уже стал гостеприимцем, а для меня еще нет". - "Так ведь и за меня поручилась лишь моя добродетель, которую я блюду, насколько это возможно в юности,- она и помогла мне сделаться служителем и другом Асклепия. Ежели и ты печешься о добродетели, смело обращайся к богу и проси, чего хочешь". Дамид, обращаясь к Аполлонию, говорит: "…тебе бог будет вожатым, а мне - ты!" (I,19)). За услугами посредника между ним и божеством обращается к Аполлонию и Веспасиан: "…ты ведь, говорят, лучше всех постигаешь божью волю…" (V,29). Филострат приводит сведения об обожествлении Аполлония в народной среде вопреки желанию самого Аполлония. Об источнике Зевса Клятвоблюстителя "oкрестные жители утверждают, что Аполлоний - сын этого Зевса, хотя сам он называл себя просто сыном Аполлония" (I,6). Брахманы предсказывают, что Аполлоний "будет многими почитаться за бога не только после смерти, но еще при жизни" (III,50). Власти преследовали Аполлония, как неофициального бога: "…люди тебе поклонялись, и потому пошел на тебя донос, будто почитают-де тебя наравне с богами" (VII,21). Филострат отмечает, что в Тианском храме были картины с изображением Аполлония (VII, 29). После смерти Аполлония, согласно Филострату, мнение о его божественности еще более распространилось: "И еще после кончины своей проповедовал Аполлоний о бессмертии души…Аполлония уже не было среди людей, и народ дивился его кончине, однако же никто не осмелился и заикнуться, будто отошедший не бессмертен, а потому все только и толковали, что о душе, ибо местная молодежь была страстно привержена наукам. Вступив в разговор, упомянутый юнец - а он и в бессмертие души совершенно не верил - объявил: "Слушайте, вы! Вот я уже десятый месяц без устали молюсь Аполлонию, да ниспошлет он мне слово о душе, а он до того помер, что, не взирая на мои молитвы, даже и не показался, а тем паче никак не удостоверил меня в бессмертии своем" (далее следует описание чуда с явлением Аполлония "юнцу", но не как бога, а как божественного мудреца).
Сам автор склонен поддерживать тех, кто не приравнивает мудреца к богу, но выказывает ему схожее уважение. "Божественный" вообще у Филострата является качественным прилагательным: "Аполлоний… превосходной своей мудростью и презрением к тиранству был божественнее Пифагора" (I,2). Аполлоний говорит Иарху: "Я полагаю, что мудрость ваша божественнее и совершеннее…" (III,16). По мнению Филострата,сходство мудрецов с богами является скорее аллегорическим и присутствует в глазах людей, в этом смысле идеальным обществом по мнению Филострата является общество индусов. Так, "причиною испуга проводника была близость мудрецов, коих индусы боятся больше, чем собственного царя,- даже сам царь, владеющий этой страною, совещается с мудрецами обо всем, что надлежит ему говорить или делать, точно как те, кто обращается к божеству, и мудрецы указывают, как поступить лучше, а от негожего отговаривают и отвращают" (III,10).
Абсолютное приравнивание философа к богу немыслимо, в противном случае это компрометирует философа. Данный пассаж мы уже приводили: "Тут Аполлоний спросил через Иарха: "Что же приобрел ты, государь, отказавшись от любомудрия?" - "Всяческую доблесть, а также и то, что сделался я соприроден самому Солнцу". Желая обуздать его спесь, Аполлоний сказал: "Будь ты философом, ты бы о таком не помышлял". В этом контексте Филострат воспринимает название философа демоном, которое считает также не правомочным. Так, Дамид по незнанию поклоняется Аполлонию как демону (I,19); незнающие люди называли демоном Сократа: "… Да и мне досталось хуже,- говорит Аполлоний,- чем некогда Сократу Афинскому, которого обвиняли, будто почитает-де он и проповедует новых богов - но хоть его-то самого никто не называл и не признавал божеством!"… (III,10). Е.Г.Рабинович не без основания одинаково переводит в данном контексте слова п иепт и п дбймщн одинаково, как "бог", "божество"- для Филострата, как не увлеченного метафизикой, в данном случае различия между этими понятиями не играют роли.
Примечательно, что в письмах Аполлония Тианского, приводимых Филостратом, подобной дифференциации бога и философа не встречается, зато встречается более расширительное толкование слов "маг", "мудрец" и "философ"- слова маг, философ и бог практически сливаются в своем значении. Так, всякий философ, занимающийся мантикой, является богом: "Он волхвует!",- изображает автор письма предполагаемую речь Евфрата и отвечает - Да, ибо слишком многое нам неведомо, так что иначе невозможно провидеть будущее. "Философу не пристало заниматься подобными делами!". А вот богу пристало (Письмo № 8.(к Евфрату)). Письмо №16 (к Евфрату) гласит, что все настоящие философы являются магами: "По твоему, магами надобно звать любомудров Пифагорова толка, да заодно уж и Орфеева. А вот по-моему, магами пристало именовать философов какого угодно толка, ежели притязают они на святость и праведность". В письме №17. (к Евфрату) говорится о божественности магов, с той же двойственностью, что присутствует в основном тексте Филострата относительно божественности философа: " Магами персы именуют тех, кто прилежит святости, а стало быть, маг или служит богу, или по природе своей божественен…". Таким образом, в письмах, в отличие от основного текста Филострата, принадлежность к магам не только не является чем-то, компрометирующим философа, но и является почетной для него. Сам философ в письмах, вопреки описанному Филостратом в главах книги, смело утверждает свою причастность к лику богов: "Стоит ли удивляться, что повсюду люди почитают меня богоравным, а то и богом…я превосходнее большинства людей нравами и помыслами…" (письмо №44)).
Таким образом, сравнивая текст писем с основным текстом книги, мы получаем еще одно подтверждение тому, что первоначально представление о философе и божественном чудотворце в одном лице зародилось именно в той среде, из которой по большей части происходят т.н. письма Аполлония - среде среднего слоя, где наложение таких понятий, как маг, философ и бог более явственно. При появлении такого образа в элитарной среде достаточной степени консервативности понадобилось теоретическое обоснование чудотворной деятельности философа, которое и предложил Филострат. Будучи вынужденным интерпретировать указанный образ на более привычном ему языке, Филострат пытается по возможности развести эти понятия и обозначить их общность и различия конкретными логическими связками, однако строгого терминологического различия между философом, магом и божеством он не проводит, за исключением h tecnh , которое присутствует у мага, но отсутствует у мудреца-чудотворца.
Примечательно, как данные, полученные нами непосредственно при изучении текста Филострата по ограниченному кругу вопросов, позволяют нам перейти к рассуждениям об особенностях целого исторического периода. Действительно, та переработка традиции об Аполлонии, которую производит Филострат, в достаточно явном виде обнаруживает целый ряд важнейших процессов, происходящих в римской культуре времени кружка Юлии Домны. В рамках нашего исследования мы не занимались непосредственно текстологическим анализом, однако имеющейся у нас информации вполне достаточно, чтобы судить о том, какого рода источниками по преимуществу пользовался Филострат, и каковы были его основополагающие принципы в обработке информации об Аполлонии. В самом деле, Филострат склонен более доверять не тем свидетельствам об Аполлонии, которые его аудитории кажутся более привычными и знакомыми (т.е. не Мойрагену и не прочим из тех авторов, которые считали Аполлония магом или даже колдуном), а тем, которые казались слушателям и читателям более новыми и нетрадиционными (например, новооткрытый "дневник философа Дамида", а также цитированные выше т.н. "письма Аполлония"). Важно учитывать относительность понятий традиционности и новизны применительно к кружку Юлии Домны. Сам Филострат пытается с очевидностью совместить в образе Аполлония эти два качества, сказать об этом философе-чудотворце таким образом, чтобы одновременно соответствовать внешним стандартам элитарной культуры и удволетворять интересам своих заказчиков - по существу выходцев из среднего слоя. Именно поэтому он активно использует т.н. дневник Дамида, заимствуя оттуда значительную часть своей фабулы, однако с осторожностью относится к т.н. письмам Аполлония, содержащим, возможно, чересчур радикальные идеи, и помещает их без комментариев в конце произведения. Складывается впечатление, что для такого наемного ритора, как Филострат, представляется вполне возможным составить неплохой роман о чудесах философа, однако в приравнивании философа к магу или к богу чувствуется еще определенная неловкость.