Все те собственно "чудеса" Аполлония, которые описывает Филострат - практически все суть не описания магических обрядов, а фольклорные новеллы, те "эллинистические рассказы о чудесах", о которых говорил Р.Райценштайн. Видимо, Филострат сознательно выбирал источники и нужные ему сюжеты, связанные с Аполлонием. Однако полностью исключить черты мага из образа Аполлония ему так и не удалось. Кроме уже указанных свидетельств о видимо магических сочинениях Аполлония интерес представляет т.н. сюжет с эмпусой, который достаточно явно диссонирует с окружающим текстом по своему характеру. "Светлою лунною ночью явилась им на дороге нежить эмпуса, постоянно меняющая свое обличье, а порой исчезающая совсем. Однако Аполлоний сразу узнал эмпусу и принялся бранить ее, приказав своим спутникам делать то же самое, ибо именно таким образом нужно изгонять это чудище. Действительно, эмпуса бросилась наутек, визжа, как визжит лишь нежить…" (V.A. II, 4).
Общий замысел Филострата, как уже было сказано, заключался в том, чтобы доказать, что Аполлоний - не колдун и не маг. Однако Филострат вовсе не отрицает существования магии и колдовства, как способов получения знаний о будущем и вообще совершения сверхъестественных поступков. Ссылаясь на тех, кто считает, что Аполлоний угадывал будущее "посредством магических приемов" (Рабинович - "посредством чародейства" (I,2)) - автор далее не говорит, что такое невозможно, но приводит доказательства того, что Филострат делал это иным способом.
Далее, у Филострата мы не находим традиционного для литературы империи противопоставления магии как элитарного вида деятельности, основанного на древней традиции, колдовству, как низовому ремеслу. У этого автора мы вообще не обнаруживаем термина "магия". Есть понятие "маг", которое трактуется в традиционном для античности этого периода двояком смысле: маг как персидский жрец огня и маг как человек, использующий науку магов для собственных нужд и совершающий при помощи нее сверхъестественные поступки (такого рода деятельность обозначается глаголом "заниматься магией").
О персидских магах повествует целая глава книги Филострата (I,26). Эти маги вызывают у Аполлония уважение, хотя и не наивысшее почитание (на вопрос Дамида "Ну, как там маги?", Аполлоний отвечает: "Мудры, но не во всем" (I,26)). Филострат настаивает, что само собеседование с магами может принести только пользу философу. Филострат подтверждает примерами из истории древней философии, ссылаясь на авторитет Эмпедокла, Демокрита, Пифагора и Платона: "..и Эмпедокл, и Демокрит, и даже Пифагор собеседовали с магами о многих божественных предметах, но чародейством не прельстились. Платон также побывал в Египте и ввел в свои сочинения многое из того, что узнал от тамошних пророков и жрецов…..и отнюдь не склонился к колдовству, но, напротив, мудростью своею внушил зависть всему роду человеческому.."(V.A. I,2). Любопытно, что уже упоминавшийся Апулей, и, возможно, с большими основаниями, апеллировал к авторитету Платона, говоря о магических действиях, производимых философом. Однако, в отличие от Филострата, для Апулея существовала хотя бы потенциальная гипотетическая возможность совершения философом магических актов. Филострат в этом отношении гораздо более строг: для него философы не имеют никакого отношения к магии за исключением познавательного интереса. Если учитывать уже указываемую предположительную неприязнь Филострата к платоникам, то складывается впечатление, что интересующий нас автор предпочел работать совсем в ином направлении, чем значительная часть интеллектуальных сил эпохи.
Но вернемся к собственно тексту Филострата. Вне пределов персидской жреческой касты Филострат использует слово "маг" как осуждающее. Названный магом не заслуживает доверия и для Аполлония Филострата определение "маг" - незаслуженно оскорбительное: "незнающие" считают его таковым (V.A. I,2). Очень важно для Филострата подчеркнуть, что у персов Аполлоний отнюдь "не стал магом" (Рабинович - "не склонился к колдовству" (V.A. I,2)).
Пассажей, осуждающих колдовство, у Филострата особенно много в т.н. апологии Аполлония (V.A. VIII,7). Колдовство именуется "лжеумственным" ремеслом, ибо колдуны "утверждают мнимое, отрицают сущее" и т.д). Филострат использует слово h tecnh как обобщающее для тех способов получения пророчеств и совершения чудес, которые не были свойственны Аполлонию, но зато характеризуют магов и колдунов. Так, он говорит, что хотя знаменитые мудрецы и "собеседовали с магами о божественных предметах, но чародейством не прельстились" (I,2).
Примечательно, что деятельность мага, колдуна и мудреца-пророка у Филострата может обозначаться одними и теми же словами, а именно h manteia и h mantikh. Под h manteia может пониматься та "наука волхования (гадания)", о которой рассуждают индийские мудрецы (V.A. III,41), а может и "ворожба старой побирушки касательно овец и прочего подобного" (V.A. III, 43). H mantikh также используется, с одной стороны, в древнем значении, как "искусство прорицания", божественный дар наряду с h iatrikh (II,37; III,42; III,44), с другой стороны, как сомнительные предсказания колдунов, вызывающие опасения у властей: "Нерон не терпел философов: ему казалось, будто они рассуждают о пустяках, а втихомолку занимаются волхованием,- и вот, наконец, всех носящих рубище поволокли в суд, ибо рубище было сочтено колдовским нарядом" (V.A. IV,35). Способность узнавать будущее у Филострата вообще не обозначается никаким особым термином, и, как правило, характеризуется описательно, например, глаголом (I,2; III,12; III,41; III,43; III,44). Применительно к мудрецам используются также глаголы oraw (II,36) и diaqeow (II,30).
Таким образом, различие между магом, колдуном и философом, творящим чудеса, у Филострата не выражено терминологически, за исключением обобщающего h tecnh , которое применительно к философу однозначно отвергается. Взамен выявления детальных различий он предпочитает развивать умозрительную концепцию философа-чудотворца как божественного мужа, которую нам также надлежит рассмотреть.
4. Филострат о философе-чудотворце как о божественном муже. В концепции Филострата творение чудес мудрецом связывается не с его знанием магических обрядов, но с его божественной сущностью. Чудотворство мудрецов в "Жизни Аполлония" проявляется в традиционных для античности формах - в пророчествах, исцелениях и всякого рода божественных знамениях. Так, мудрецам даны два божественных дара - пророчество (h mantikh) и исцеление (h iatrikh )(III,41). "Приверженные пророчеству,- говорит старейшина мудрецов Иарх,- посредством оного становятся божественны" (III,42)). "Наибожественнейшим из даров человеческих" являются пророческие сны (II,37)). "Мудрецы не бьются с пришельцами, но отражают их, посылая знамения и бедствия,- говорит Филострат в лице старейшины мудрецов Иарха,- такова их святость и богоизбранность" (II,33). Когда Аполлоний в тюрьме чудесным образом освобождается от оков, для Дамида это является доказательством божественной и сверхчеловеческой природы мудреца (VII,38).
Таким образом, о божественности судят по чудесам, чудеса являются своего рода свидетельством божественности. Источником же божественности является по Филострату мудрость (h sofia ). Филострат говорит о некоей "мудрости" Аполлония, "благодаря коей он может быть назван мужем предивным и божественным" (I,2)). Эта мудрость является тем способом творения чудес, который Филострат противопоставляяет колдовскому искусству и магии (особенно подробно это излагается в главах VII,2 и VIII,7).
Разговор о божественности Аполлония связан у Филострата с обсуждением ряда спорных моментов. Во-первых, видимо, у аудитории Филострата вызывал сомнения тот факт, что Аполлоний самостоятельно творит чудеса как бог, так как это автоматически присваивало ему статус колдуна. В ответ на это Филострат предлагает считать источником чуда не самого Аполлония, а того бога, который через него действует - например, Геракла, которому молился Аполлоний перед исцелением Эфеса. "Неужто, по-твоему, хоть один честолюбец, возмечтавший прослыть колдуном, уступит подвиг свой божеству? … Да и какой колдун станет молиться Гераклу?" (перевод Е.Г.Рабинович (VIII,7)).
Во-вторых, Филострат сталкивается с проблемой богоравности либо богоподобности философа-мудреца, которая, видимо, автоматически вставала при введении категории божественности. Собеседники Аполлония неоднократно задают ему вопрос о том, в чем именно смысл употребления слова "божественный" применительно к мудрецу. П.Адо видит основу обожествления философа в античности в его специфическом образе жизни: "Если мудрый представляет способ бытия, отличный от способа бытия простых смертных, не означает ли это, что образ мудреца приближается к образу Бога или богов?". Однако у Филострата не говорится о божественности всех философов. Божественным является лишь мудрец, и не только вследствие особого образа жизни, но и вследствие специфической своей природы.