Подобная трактовка республики, ее противопоставление демократии имеют свои преимущества. Схема легко проникает в обыденное сознание, склонное оперировать антитезами. В результате победы федералистов было осуществлено крупное историческое свершение — принята Конституция США. Доведя конституционный формализм до венецианского совершенства, они, по существу, исчерпали свою историческую миссию. Однако политическая инерция заставляла федералистов упрямо настаивать на резком противопоставлении республики и демократии. Надо сказать, что обстоятельства этому благоприятствовали. Французская революция, якобинский террор, разрушение политической системы до основания, чтобы через апелляцию к прямой демократии (народу, нации) начать с самого начала,— все это, естественно, придавало идее демократии ощутимый привкус примитивизма, разрушительности и деспотического своеволия. Характерны в этой связи рассуждения известного американского лексикографа и политика Н. Уэбстера. Он писал выдающемуся британскому философу Дж. Пристли: «Под демократией понимается правление, при котором законодательная власть осуществляется непосредственно всеми гражданами, как в прежние времена в Афинах и Риме. В нашей стране эта власть находится в руках не народа, а его представителей. Власть народа, по существу, ограничена непосредственным использованием права голоса. Отсюда ясное различие между формой правления у нас и в древних демократиях. Наша форма правления получила название республики или, скорее, представительной республики. Поэтому и слово «демократ» используется как синоним французского якобинца. ...Под республиканцами же мы понимаем друзей нашего представительного правления, которые полагают, что в государстве недопустимо никакое воздействие, которое не было бы санкционировано конституцией и законами» 27.
Игра на поверхностных антитезах республики и демократии разбилась о глубоко укоренившееся в сознании американцев широкое представление о республике, плохо совместимое с упрощенной схемой централизованного представительства. В результате президент-федералист Дж. Адаме проиграл в 1800 году выборы демореспубликанцу Т. Джефферсону. Размышляя позднее, в 1819 году, о формуле Мэдисона, Адаме пришел к выводу: «Различение республики и демократии мистером Мэдисоном не может быть оправдано. Демократия на деле и есть республика, как дуб является деревом, а храм — зданием» 28.
Демократия отвечает ударом. Постепенно концепт демократии реабилитируется и начинает теснить концепт республики. Интересные данные на этот счет приведены Р. Хансоном. Так, красноречивыми свидетель ами являются названия американских газет за шесть десятилетий (1790—1850 годы). В первые тридцать лет (1790—1820) зарегистрированы 170 газет, где в названии встречаются слова «республика», «демократия» или их производные. При этом только 16 (около 9%) использовали демократическую идентификацию. Второе тридцатилетие (1820—1850) ознаменовано тем, что уже большинство газет идентифицируются как демократические: 63%, или 101 газета. «Эта замечательная перемена, несомненно, была отражением возникновения неформальной (дословно: самозванной, self-styled) демократической партии,— делает вывод Хан-сон.— Однако основание было заложено раньше джефферсоновскими республиканцами и демореслубликанцами» 29.
Дело было не только в высвобождении лишь временно скованного юридическим формализмом федералистов стихийного либерализма и демократизма американцев, но и в том, что концепты республики и демократии стали неоправданно сближать и даже отождествлять. Догматическое зацикливание федералистов на черно-белой оппозиции, упор на формалистскую венецианскую модель, пренебрежение многими демократическими аспектами республиканского наследия самим ходом вещей, логикой развертывания политического дискурса, т. е. даже без серьезных самостоятельных усилий оппонентов, привели к тому, что концепт демократии как бы перенял все разнообразие и богатство республиканизма, а концепт республики сохранил за собой лишь формально-процедурный каркас универсальной смешанной формы правления.
В конечном счете, оставляя в стороне многочисленные извивы противоборства-симбиоза республиканизма и демократии, включающие, например, появление двойников-соперников в виде популизма, народничества и т. п., можно признать, что понятие современной демократии, столь популярное ныне и в политологии, и в публицистике, фактически вобрало в себя основное содержание концепта республики. Дуб стал больше, чем деревом, храм — больше, чем зданием. Произошло отождествление понятий демократии и республики через концептное подобие синонимии. Это, естественно, также не могло не вызвать упрощений и вульгаризации, нанесших ущерб как одному, так и другому концепту. Логичным выходом стало возникновение в современной политической науке понятия полиархии30. С помощью этого понятия можно концептуализовывать современные плюралистические политии, которые отличаются как от простых демократий, так и от классических республиканских систем. Приметами полиархии становятся, с одной стороны, состязательность между группами интересов, с другой — высокая степень дифференцированности и специализированности институтов. Важными критериями полиархии являются также формальное ограничение права голоса и его практическое использование, а также общий уровень политического участия.
«Самая плохая форма правления». Демократизация же и современная демократия по своей сути — соединение всех возможных и так или иначе испытанных форм политического опосредования действий и форм организации. Эту идею несколько парадоксально заострил У. Черчилль, выступая в британском парламенте 11 ноября 1947 года. «Демократия,—сказал он,—самая плохая форма правления, если не считать все остальные, которые время от времени подвергались проверке».
Демократия плоха своей всеядностью, плюрализмом, толерантностью. Это влечет множество неизбежных издержек, например многократное дублирование функций, проработку множества альтернатив и т. п. В результате система, по определению, не может быть достаточно эффективной для того, чтобы «догнать и перегнать» или «осуществить радикальную реформу», за пару лет втиснув страну в рамки капитализма образца К. Маркса. Для эффективного решения таких задач как раз и годится тоталитаризм. Он или подобные «однозначные» системы, претендующие на максимальную эффективность, как раз и подвергаются, по мысли Черчилля, проверке. Она обычно подтверждает эффективность «однозначной» системы, но тут же показывает разрушительность, а то и просто бессмысленность поставленных целей: перегоняя — убежали в какой-то тупик; завоевывая новое «жизненное пространство» — едва не лишились того, что было; устремляясь к «свободному рынку» — рискуем форсировать тотальную дезорганизацию. С точки зрения Черчилля, лучше не искушать судьбу погоней за небывалыми и сверхэффективными формами правления, а удовольствоваться «худшим» — смешением того, что работает и позволяет пусть медленно, но верно решать практические задачи.
Подобная смешанная система кажется «худшей» с точки зрения эффективности. Если же взглянуть на нее с точки зрения надежности, она предстанет «лучшей». Так и оценивал подобную систему Аристотель, называвший ее политией. Это слово, собственно, означало устройство полиса, его конституцию. Эта конституция как раз и является соединением, по необходимости противоречивым, всех возможностей политической системы. Политик) Аристотель четко отличал от собственно демократии в ее исходном смысле как прямого управления полисом всей массой граждан, исключающего иные варианты.
Современная демократия решительно отличается от классической, хотя и связана с ней, как, впрочем, и с классической монархией и аристократией, с тимократией и теократией, с прочими частными формами правления. Отличие современной демократии от множества ранних смешанных систем заключается в последовательности и рациональности соединения испытанных временем политических структур и связанных с ними функций. То, что мы называем демократическими принципами и процедурами, по существу, является рациональным средством обеспечения устойчивости и стабильности массивных, плотных и многоуровневых политических систем. Современная демократия в результате предстает как рациональное и критическое освоение сложными модернизированными политическими системами наследия всех трех эпох, гибкое и прагматическое его использование.
По самой своей сути современная демократия чужда зацикливанию на стереотипах современности (модерна). В этом отношении прорисовывается ее связь с движением к постмодерну. Не слишком ли смелым является это допущение? Действительно ли уже виден конец эпохе современности? Думается, что само появление понятия «постмодерн», рассуждения о конце истории являются немаловажными симптомами. Еще важнее осознание издержек и дисфункций модернизации, выявление признаков ее исчерпанности на собственной основе. Однако существенным свидетельством реальности приближения новой политической эпохи являются само развитие современной демократии, все более отчетливое ее различение в сравнении не только с классической демократией, но и с демократией популистской, которую как раз и следовало бы называть современной, оставив за той демократией, что начинает утверждать себя сегодня, название постмодерной или какое-то иное, которое придумают люди новой политической эпохи.
Автор И л ь и н М. В. — кандидат филологических наук, профессор кафедры политологии Московского государственного института международных отношений.