Начну с того, что, описывая драму патриотизма в России, Соловьев так никогда и не объяснил, почему начинается его роковая трансформация в национализм, как именно заражается им образованное общество. В этом смысле оставил он нам в наследство загадку. Конечно, найдись у него ученики, которых интересовала бы не только философия всеединства, но и духовная драма учителя, они, надо полагать. отыскали бы ключ к этой загадке, расшифровали бы то, что осталось в ней темным. Но не нашлось таких учеников - ни в России, ни на Западе (кроме, конечно, Федотова, которого так и не услышали из его эмигрантского далека в России, не услышали и на Западе). Тем более странно, что скольжение по лестнице Соловьева продемонстрировали миру - много лет спустя после его смерти - Тевтонская и Синтоистская идеи (аналоги Русской идеи в Германии и Японии). Они ведь тоже привели свои страны к национальному самоуничтожению. Иначе говоря, описанная Соловьевым драма патриотизма в стране, пораженной тем, что я называю "имперской болезнью", имела на самом деле смысл универсальный.
Конечно, "национальное самоуничтожение" не следует понимать буквально. И у России, и у Германии, и у Японии была еще, так сказать, жизнь после смерти. Но цена, уплаченная за национальное выздоровление, оказалась, как и предвидел Соловьев, непомерной, катастрофической, просто уничтожающей.
И подумать только, что предсказал это все человек за десятилетия до Первой, не говоря уже о Второй, мировой войны, когда сама возможность такого развития событий никому, кроме него, даже и в голову не приходила. Поистине неблагодарное потомство...
7
Такой вот примерно текст и принес я зимой 1967 года в "Литературную газету". Что произошло дальше? А ничего. Статью не отвергли, но и не опубликовали. И никаких объяснений, не говоря уже об извинениях, не последовало. Чаковский просто исчез с моего горизонта. И двери "Литературной газеты" стали медленно, но неумолимо передо мной затворяться. Редакционные старожилы разъяснили мне подоплеку. Оказалось, что Соловьев сочувственно цитировался в самиздатском романе А. Солженицына "Раковый корпус". Замысел Чаковского состоял в том, чтобы я, ничего не подозревая (романа я не читал), уличил Солженицына в невежестве, показав, что ничего он на самом деле о Соловьеве не знает, либо скомпрометировал его в глазах либеральной интеллигенции как поклонника реакционного националиста. А еще лучше и то и другое.
Одним словом, чепуха какая-то. Ни малейшего представления о Соловьеве Чаковский, как я и думал, не имел. О его духовной драме не подозревал. Интриговал вслепую. Но, даже сознавая непристойность интриги, от которой тошнило даже его подчиненных, я все-таки ему благодарен. Кто знает, выпала ли бы мне в горячке тех дней, между командировками на Кубань и в Киргизию, другая возможность так близко прикоснуться к делам и заботам одного из титанов русской мысли? Остановиться, оглянуться, задуматься над судьбами страны и мира, которыми жил Соловьев. Научиться у него, как это делается.
Сейчас, три десятилетия спустя, я понимаю, что научил меня Соловьев не только подходу к жизни. И не только необходимому масштабу размышлений о ней, благодаря которому все, чем я до тех пор занимался, встало вдруг на свое место, обрело контекст и перспективу. Нет, судя по тому, что всю последующую жизнь я строго, не отклоняясь следовал идеям, открывшимся ему в его духовной драме, большему, неизмеримо большему научил меня Соловьев. Он передал мне свой страх, что при определенных обстоятельствах даже самый нормальный патриотизм вызывает в России цепную националистическую реакцию. И что умеренный национализм обязательно раньше или позже превращается в бешеный, чреватый в ядерном веке буквальным уничтожением страны, небытием. Что может быть страшнее этого?
8
Этот страх Соловьева преследовал меня всю жизнь. Я написал о грозном феномене русского патриотизма/национализма много книг, переведенных на многие языки и опубликованных во многих странах. И ни разу за все время не усомнился в аргументах учителя. Хотя говорил о слабостях аргументации Соловьева еще в той, несостоявшейся полосе для "ЛГ". И все-таки принял ее без сомнения...
Но вот пришел час - и я усомнился.
Не знаю, почему это произошло именно сейчас. Может быть, потому, что -вопреки всякой логике - я тоже переживаю крушение российской сверхдержавности как унижение. Умом-то понимаю - я ведь ученик Соловьева, что крушение это на самом деле величайшее благо, которое только могла подарить России история после четырех столетий блуждания по имперской пустыне. В каком-то интервью после своей отставки с поста А. Лебедь сказал: "А чем в конце концов кончила Россия? У нас четыреста лет Смутное время" [12]. И он, значит, это понимает. И у него ум с сердцем не в ладу (вспомните название его книги "За державу обидно").
Но именно в момент мучительной раздвоенности как раз и важно чувство патриотизма, лояльности, верности отечеству. И именно в такую минуту, когда патриотизм оказывается единственным, быть может, якорем гражданина России, подозрительность по отношению к нему начинает вдруг выглядеть кощунственно.
9
Между тем Соловьев, как мы знаем, так никогда и не определил точно ту грань, за которой появляется националистическое наваждение, ведущее к бездне. Нелепо же отрицать: в том виде, в каком она есть, формула его учит подозрительности ко всякому патриотизму. А это ведь не только неверно по существу, это - грех. Чем в самом деле отличается человек, отрекшийся от родины, от того, кто отрекся от собственных родителей? Неверна, стало быть, здесь аргументация учителя, требует уточнения, дополнения, выяснения того, что он опустил. Требует, короче, защиты патриотического чувства от жупела национализма. И, следовательно, от формулы Соловьева.
А ведь у нас сколько угодно и других свидетельств ее неточности. Не объяснил, например, Соловьев, почему именно в России грозит патриотизму предсказанная им деградация. Ведь мы вправе спросить, что конкретно в ее политической истории спровоцировало это вырождение и сделало его неизбежным? Что происходит с патриотизмом в сопоставимых с Россией великих державах, во Франции, допустим, или и в Америке? Иначе говоря, как выглядит его формула на фоне мирового опыта национализма?
И наконец, нельзя же пройти мимо того, что все альтернативы вырождающемуся национализму, предложенные Соловьевым, оказались на удивление неработающими -и воссоединение христианских церквей, и всемирная теократия, и даже философия всеединства. Не смогли они остановить скольжение страны в пропасть. И ничего в результате не изменило его открытие в ходе истории - ни российской, ни мировой.
Это, конечно, делает его судьбу еще более, трагичной, но ясности в главном, волновавшем его как политического мыслителя вопросе тоже ведь не прибавляет. Вот этот вопрос: а существует ли вообще в России (и в сопоставимых с нею великих державах) жизнеспособная альтернатива бешеному национализму? Или обречены они нести его в себе как вечное проклятие? Короче, если это действительно болезнь, излечима ли она? И если да, то как?
10
Ничего этого не найдет читатель в книгах Соловьева. И, боюсь, не найдет и в моих. Это ведь я на самом деле не его так жестоко критикую, а себя. В конце концов ему не пришлось увидеть последнюю трагическую победу славянофильства над декабризмом, победу, которая окончательно трансформировала предреволюционных российских либералов в славянофильствующую интеллигенцию и тем самым убила Россию.
Конечно, он предсказал эту цивилизационную катастрофу. И, конечно, был уверен, что придет она как результат националистического наваждения. Фатально ослабив и деморализовав страну, выродившийся патриотизм и сделает ее, думал учитель, легкой добычей первого же захватчика. Только конкретный механизм этого национального самоуничтожения представлял он себе иначе: как китайское нашествие, как новую волну "панмонголизма". Тут художественное прозрение Достоевского, связавшего наступающую катастрофу с нашествием русских "бесов", было ближе к истине.
В главном, однако, прав оказался Соловьев, а не Достоевский. "Бесы"-то пришли на готовое. Самим по себе никогда бы им с Россией не совладать. Расчистили "бесам" дорогу, построили для своей страны эшафот "патриоты", втянув ее в бессмысленную мировую бойню, обескровив ее и положив, таким образом, обессиленную к ногам палачей.
Действительная проблема была, однако, в другом. Интернационализм победивших бесов на поверку оказался столь же негодным лекарством от имперской болезни, на протяжении четырех столетий мучившей Россию, как и предложенные Соловьевым экуменизм и философия всеединства. Разве что обошелся стране этот обманный бесовский интернационализм несоизмеримо дороже, поразив ее дух ужасами гражданской войны и террора и - что бесконечно важнее - на три поколения сбив ее со столбовой дороги мирового развития.
Вот тут-то и подходим мы к главному вопросу этой книги. Чем важно для нас прозрение Соловьева сегодня, столетие спустя после его смерти? Ведь живем мы, по-видимому, в совершенно ином мире, ничуть не похожем на тот, в котором воевал он с вырождающимся славянофильством, когда, как мы помним, само "время славянофильствовало". Я имею в виду, конечно, не только ракеты и компьютеры, которые во времена Соловьева и представить себе было немыслимо. Говорю я о куда более важном для нас. Россия больше не империя, а федеративная республика. Каждый может в ней теперь писать, что хочет, ездить по миру, куда ему вздумается, одним словом, свободно дышать.