Так, среди поэтов Серебряного века рано стал выделяться А. Добролюбов. По таланту первых стихов ему прочили славу соперника А. Белого, Н. Гумилева. Неожиданно для всех молодой человек ушел из "общества", из дома, из Москвы в буквальном смысле пешком - по России. Когда он вернулся через несколько лет, то изумил прежних друзей естественностью своего нового облика: борода, крестьянская одежда. И писал он теперь не стихи, а религиозные псалмы. Несостоявшаяся судьба поэта заменилась состоявшейся судьбой человека, жившего в полном согласии с собственной душой.
А сколько читателей начала XX века жалели о том, что автор "Войны и мира" и "Анны Карениной" писал уже не романы, а назидательные статьи и наивные притчи. Но об этом нисколько не жалел сам Л. Толстой. В последние годы жизни он главный смысл своего творчества видел в назидательной книге советов "Путь жизни".
Однако среди этого типа "белых ворон" активно пишущие и пропагандирующие свои взгляды — редкость. Есть множество безвестных или малоизвестных людей, "не вписавшихся в эпоху", не выразивших ее главных тенденций и не оставивших почти никаких знаков самоидентичности, и потому неинтересных историкам-глобалистам.
Такой тип "белой вороны" можно увидеть в образе Ильи Ильича Обломова из романа И. Гончарова. Демократический критик XIX века Н. Добролюбов признавал "обломовщину" историческим следствием эпохи крепостного права и предрекал роману недолгую жизнь. Но оказалось, что Обломов несет в себе укорененное в архетипи-ческих глубинах внеисторическое представление "как надо жить". Современный нам историк А. Дружинин заметил, что "Обломов любезен всем нам и стоит беспредельной любви" [10].
Предчувствие этой двойной (исторической и внеисторической) судьбы "обломовщины" в XIX веке мы найдем лишь у Д. Писарева. Критик обратил внимание на людей, подобных Обломову, как "явление переходной эпохи; они стоят на рубеже двух жизней: старорусской и европейской, и не могут решительно шагнуть из одной в другую" [II]. Это состояние межеумочности, недоверия к определенности, однозначности выбора и ставит "белую ворону" вне конкретного исторического времени. Личность сумела сама себе определить "пространственный мирок", который "ограничен и довлеет себе, не связан существенно с другими местами, с остальным миром" [12].
Заметим, что у тех персонажей романа, которые окружали Обломова (Ольга, Штольц), его немотивированное нежелание покидать свой уютный "мирок" вызывало куда большее раздражение, чем у современного читателя, нередко очарованного обломовской идиллией. Таково отличие конкретно исторической оценки от вневременного чувственного восприятия.
Таким образом, вопрос о научной идентификации обыкновенных "негероических", но и нетипических личностей выходит за рамки исключительно научных методов. Такие "белые вороны" часто ускользают от глобальных характеристик больших социальных страт. Высокая ценность самостоятельной, внутренней мотивации возрастает на стыке социальных групп, при парадоксальном соприкосновении различных культурных типов - так возникают социокультурные фантомы.
Таковы, например, были замечательные средневековые монахи, происходившие из старых солдат. В России бывали самобытные дворяне из мужиков, генералы из казаков: А. Скобелев, П. Котляревский, граф Н. Евдокимов. Биография всесильного фаворита Анны Иоановны Э.-И. Бирона, по имени которого целая эпоха именуется "бироновщиной", графа и обладателя Андреевской и Александровской орденских лент, начинается с неясных упоминаний о службе в Ревеле "по распивочной части". Да и первый в России генералиссимус А. Меншиков происходил из простонародья.
Число таких самодостаточных людей увеличивается в периоды социальных смешений, культурно-цивилизационных сдвигов, радикальных подвижек в духовной сфере. Так, самые ярые протестанты получались из добрых католиков (М. Лютер), самые талантливые критики учения К. Маркса из ученых марксистов (авторы "Вех"), самые радикальные демократы - из бывших "первых секретарей" и т.п. Ренегаты всегда "большие католики, чем сам папа".
Напротив, стабилизация общества расширяет поле типичности, упрощает личность. делает культурную среду более репрессивной по отношению к "инаковости". Общественная активность и конфликтность таких внутренне мотивированных личностей обычно невысока, их самовыраженность направлена не на получение общественного признания, а на достижение состояния гармонии, "согласия с самим собой". Самооценка своей судьбы у этого типа "белых ворон" обычно много выше, чем общественное измерение их жизненного успеха. Обществом они воспринимаются как чудаки, безумцы, "не от мира сего", неумеющие жить, неудачники и т.п.
Но возникновение и существование "белых ворон" в обществе неизбежно, если человек - существо духовное, с собственными умом и волей. Эффект "белых ворон" -гарантия сохранения вневременной индивидуальности, преодоления исторической энтропии. Они создают особую культурную традицию, дающую право быть "не от мира сего", поступать наперекор общепринятому. Они - хранители своеобразной эстафеты духовной независимости. А. Ахматова и И. Бродский в XX веке выстояли потому, что в XIX веке сумел жить Пушкин и устоял Чаадаев.
"Белые вороны" и общество
Какова же реакция общества на раздражающее присутствие непонятной инаковос-ти в духовной жизни? Выскажу мысль, что эффект "белых ворон" не имеет общественного разрешения. Главная причина состоит в том, что "герои своего времени" и адаптированные к их идеям люди, с одной стороны, и "белые вороны" — с другой, в культурном измерении существуют в параллельных мирах, своего рода в "виртуальных реальностях" смыслов.
Ведущая, доминирующая духовная реальность имеет сопряженную систему знаков, образов, текстовых поименований явлений жизни и ее ценностной иерархии. "Белые вороны" обладают собственным вариантом реальности в иных, самобытных терминах, именах, знаках ценности. Явления реальности расположены у них в иной иерархической системе. С этой точки зрения мир "общепринятого", мир доминирующей культурной системы и мир каждой отдельной личности типа "белая ворона" - контрадикторны. Здравый смысл, основа психически стабильного общества, понимает только то, что здраво в данной системе культурных координат. Здравомыслящий мир открыт к развитию, но чужая смысловая система для него просто не существует - она демо-ничная, потусторонняя. Они в принципе недоступны друг для друга, их диалог условен и ограничен, а слияние невозможно.
Наличие в обществе "белых ворон" раздражает общество тем сильнее, чем более монолитным и целеустремленным оно становится. Личности, "шагающие не в ногу", препятствуют формированию общественной слитности, оптимизма общенационального порыва. Бесперспективность диалога современников с "белыми воронами" приводит к тому, что общество вырабатывает свои защитные механизмы против раздражающей инаковости, необъяснимой духовной закрытости части своих членов. Можно выделить несколько типов таких защитных общественных механизмов против раздражающей непонятности "белых ворон".
Первый комплекс психологической и социальной защиты лежит в сфере сатиры, насмешки. Смешное - уже нестрашное, даже если непонятно. Наиболее эффективной формой этого способа защиты стала сатирическая журналистика, изобретенная в России в XVIII веке и достигшая вершин в эпоху от Белинского до М. Кольцова и Кукры-никсов. Незаконченная картина И. Крамского "Хохот" при всей ее прямолинейности показывает зрительно потрясающий эффект репрессивной насмешки.
Второй комплекс психологической общественной защиты основан на создании "замещающего" художественного символа. Как первобытные художники рисовали на стенах пещеры мамонта маленьким и жалким, а себя - большими и могучими, так создаваемый художественный образ должен подменить большое и страшное в своей непонятности ясно читаемым смешным символическим образом.
"Карась-идеалист" М. Салтыкова-Щедрина - один из таких спасительных образов. Берясь "решать мировые проблемы", он не имел ни осторожности, ни понятия о щуках, рыбаках и прочих опасностях. Вступив по своему неразумению в философский диспут со Щукой, Карась был ею проглочен, чем и подтвердил свою нежизнеспособность и идеалистическую глупость (с точки зрения своего оппонента - Ерша). Образ сильный, как всякий художественный образ, действующий на подсознательном уровне, - что и требуется для психологической защиты общества от "идеалистов".
Третий комплекс - актуализация в общественном сознании образа чудака, вызывающего жалость, доходящую до брезгливости. Чудаковатый рассеянный "профессор" в очках и шляпе - один из таких общественных мифологических образов в культуре тоталитарного общества. Снисходительно-покровительственное отношение к людям "не от мира сего", утрирование их непрактичности - один из распространенных приемов. Покровительственное отношение к гигантам духа типа Лихачева или Сахарова -эффективный способ защиты от их раздражающей инородности.
Формирование имиджа "чудака" имеет эффект отстранения от общества, некой "помеченности", которая делает "чужого" узнаваемым, т.е. нестрашным. "Чудаковатость" Толстого менее раздражает в привычном образе: на всех его портретах от работы И. Крамского до картины М. Нестерова граф изображается непременно в крестьянской одежде, а то и на пашне. Адекватны и словесные образы: "помещик, юродствующий во Христе" (Ленин), "умственное детство" (Леонтьев). Такой ана-фемствуемый образ сродни типу юродивого - на его слова можно внимания не обращать. Пушкинский Борис Годунов в ответ на обвинения юродивого в детоубийстве произносит: "Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка" [13]. По отношению к "юродивому", к чудаку-идеалисту общество всегда находится в роли Великого Инквизитора, предлагавшего Христу искушение за искушением с одним подразумевающимся призывом: "Присоединяйтесь, господа, присоединяйтесь!".