Переходный период
Современный мир находится в ситуации, которую можно уподобить состоянию средневековой Европы при ее переходе в современность. Сходство состоит в том, что люди и там, и здесь оказались в радикально меняющемся мире. С позиций сегодняшнего дня можно указать направленность изменений Европы позднего Cредневековья и признать их неизбежными. Но средневековый человек был растерян перед безвозвратно уходящим прошлым, разрушаемым настоящим и неясным будущим. Люди действительно похожи сейчас и не только в нашей стране, как поначалу казалось, но и в мире, на человека Средневековья, который попал в обстоятельства коренной социальной трансформации. Он еще не знал ее направленности, ибо переход к чему-то определенному мог не произойти. Он оказался в разрушенном обществе и мог думать, что ему так всегда придется жить. Он мог мечтать о том, чтобы вернуться назад, и он мог предполагать, что "так жить нельзя" и что общество придет в новое, приемлемое или даже лучшее состояние. Попытка вжиться в мир средневекового человека в период перехода к Новому времени, осуществленная многими исследователями, приводила их к сопереживанию людям, которым приходилось видеть прежде всего трагические разрушения. При ретроспективном анализе выясняется также, что судьба современного Запада вовсе не была гарантирована Европе. Источники того времени показывают, что, хотя переход из одного состояния в другое не был мгновенным, он был слишком радикальным, переворачивал мышление, ценности, убеждения, менял картину мира девитализировал ее, делал ее механической, а людей атомарными. Это был великий переход, он сформировал Запад в его современном виде и открыл новый путь для человечества. Но повсюду этот путь сопровождался жертвами. Средневековых людей подстерегало множество опасностей и соблазнов. В блестящем исследовании начал западной модернизации Л. М. Косырева писала: "Известно, что в любую переходную эпоху рядом с конструктивным началом всегда существует разрушительное нигилистическое. Таковыми мировоззрениями в XVI XVII вв. (даже на столь позднем этапе. В.Ф.) являлись, например, скептицизм и аристипповский гедонизм (с его "все дозволено", "лови миг наслаждения"). Последний был помехой на пути конструирования нового типа субъективности, ибо формировал "плывущее" фрагментарное сознание, безответственность, был принципиально чужд идеалу последовательности и твердости, выдвигавшемуся реформационными учениями. Аристипповский гедонизм XVI XVII вв. дал мало конструктивного, отвергая "старую" (средневековую) деятельность "по привычке", жизнь в привычном русле, он также санкционировал жизнь "по течению", но уже подчиненную не диктату внешних социальных требований и "приличий", а прихотям собственных эгоистических желаний человека"1.
Таким образом, эволюция Запада в направлении к современности была результатом стечения обстоятельств, последовательного воздействия Ренессанса, Реформации и Просвещения, победы их принципов, которая могла и не состояться. Этот опыт учит нас ни о чем не говорить как о неизбежном и относиться к будущему как содержащему множество вариантов развития.
Глобализация
Сегодня, с одной стороны, развивается процесс модернизации отдельных незападных обществ, стремящихся перенять западные институты и достичь западного уровня производительности и жизни, а с другой процесс глобализации. Термин "глобализация" возник, когда нужно было характеризовать начинающийся распад Вестфальской системы наций-государств под влиянием транснациональных экономических и информационных связей. Сам процесс глобализации более стар и характеризуется усилением единства человечества. Подчеркнем, что глобализация это не нечто желательное, а совершенно реальный процесс, новейшие тенденции которого являются продолжением более старых прогресса, модернизации, становления всемирной цивилизации и пр.
Постиндустриальные страны получают огромное преимущество в этом процессе, отрываясь от остального мира. Как показано в докладе ООН за 1999 г. "Глобализация с человеческим лицом", контраст между развитыми и развивающимися странами усиливается, рост "четвертого" мира становится чрезвычайным. Разрыв в доходах между пятью богатейшими и пятью беднейшими странами составлял 30:1 в 1960 г., 60:1 в 1990 г., 74:1 в 1997 г. В конце ХХ в. на 20% мирового населения богатейших стран приходилось 86% мирового валового продукта, а на низшую пятую часть - лишь 1%2.
Поскольку экономический прогресс определяется инновациями, богатеют богатые страны. Глобализация сузила национальные возможности влиять на экономику. Этот вызов поставил под вопрос возможности построения социального государства в развивающихся странах. Только десять незападных стран Китай, Япония, Индия, Бразилия, Турция, Польша и некоторые другие считаются сегодня вошедшими в глобальную экономику. Среди них нет России. В нее нельзя войти, имея главным образом сырье или продукты его первичной индустриальной переработки.
Приходится сразу признать, что чрезвычайный отрыв постиндустриальных стран от остального мира, с одной стороны, характеризует их преимущества, но, с другой, не позволяет им быть спокойными в отношении терроризма и криминализации, наркотиков, ВИЧ-инфекции, экологических проблем в мире, люмпенизации части своего населения и растущего притока иммигрантов (вынужденных покидать привычные места из-за неразвитости экономики, эпидемий и войн), социального неравенства в мире и в своих странах, коренной перестройки собственных обществ, исламского радикализма и неудач в реформировании посткоммунистических стран. Отрыв постиндустриальных стран от других и будущая расколотость их собственных обществ, где значимость высокоинтеллектуального труда выдающихся инноваторов и теоретиков сделает "избыточным" для производства (правда, не для потребления) остальное население, создает для них немалые опасности. Среди них анархия и хаос. Кроме того, высокая развитость Запада не явилась препятствием для бомбардировки Косово (сегодня признанной на Западе ошибочной) и не устраняет прочих ошибок, связанных с "высокомерием силы" и попытками принуждения к соблюдению прав человека, международному порядку или миру. Растет сопротивление глобализации со стороны тех, чей культурный код не позволяет принять индивидуализм и противопоставляет глобализации свои формы солидарности на не удовлетворяющих Запад, и прежде всего США, условиях.
В плане будущего предпочтительнее быть ни гиперглобалистами или скептиками, а трансформационалистами, если следовать типологии Д. Хелда и его соавторов3, т. е. признать переходный характер эпохи. Желательно заранее признать возможную нелинейность социальных процессов, не исключающую внезапный слом тенденций в точках бифуркации, настроиться на сценарный лад. Сошлемся на позднего И. Валлерстайна, который выражает опасение относительно устойчивости любого тренда в переходную эпоху4. Переходность не означает, что люди просто пока не понимают ситуацию, а означает прежде всего то, что ситуация может измениться, что она нелинейна, всегда чревата какими-то новыми возможностями. И это надо иметь в виду в дискуссиях о глобализации.
В сущности, появление неких универсальных исторических единиц имело место всегда, а не только в связи с процессами, которые сегодня стали называть глобализацией. И капитализм, и Вестфальская система, которая сделала национальное государство мировым институтом, и Филадельфийская система, которая сделала демократию мировым институтом, это все вехи на пути глобализации, установления общности человечества. Но ключевые точки свободная торговля, революции в технике, информатизация, чрезвычайное снижение таможенных барьеров (60% до Второй мировой войны, сейчас - 5-6%), потеря национальной валютой своего "патриотизма", победа капитала над национальными интересами. Если сталь в Череповце плавится плохо, туда придут турецкие или китайские заводы. Распад коммунизма был еще одним шагом по пути глобализации, вследствие которого исчезли закрытые для капитала и информации зоны. Однако возникший здесь капитализм совершенно не похож на западный. Как показал М. Вебер, западный капитализм отличается от незападного в странах, где капитал может приобретаться на основе грабежа, войны, обмана и пр., тем, что он основан на труде и этике предпринимательства. Отделение западного капитализма, основанного на труде и морали, от незападного составляет суть модернизационных идей М. Вебера. Он отмечает: "Повсеместное господство абсолютной беззастенчивости и своекорыстия в деле добывания денег было специфической характерной чертой именно тех стран, которые по своему буржуазно-капиталистическому развитию являются "отсталыми" по западноевропейским масштабам"5. Капиталистическая модернизация создает отлаженный спрос, производство не только ради насущных потребностей, но и ради самого производства. Экономический мотив при капитализме становится самоцелью, приходя в противоречие с традиционным стилем мышления. М. Вебер пишет: "...человек по своей природе не склонен зарабатывать деньги, все больше и больше денег, он хочет просто жить, жить так, как он привык, и зарабатывать столько, сколько необходимо для такой жизни. Повсюду, где современный капитализм пытался повысить "производительность" труда путем увеличения его интенсивности, он наталкивался на этот лейтмотив докапиталистического отношения к труду, за которым скрывалось необычайно упорное сопротивление, на это сопротивление капитализм продолжает наталкиваться по сей день, и тем сильнее, чем более отсталыми (с капиталистической точки зрения) являются рабочие, с которыми ему приходится иметь дело"6.
В процессе становления современного Запада создавались прежде всего политические и культурные условия, которые закрепляли трудовую мотивацию, берущую начало в протестантской этике автономного индивида с его ответственной свободой, и государство, находящееся под контролем гражданского общества. Но вместе с тем ослабла цивилизующая миссия капитала, его ответственность за создание цивилизованной социальной субстанции капиталистических обществ всего мира. Эта задача стала непосильной для Запада. Поэтому когда в посткоммунистический период многие в России удивлялись, что при номинальном провозглашении модели "догоняющей" модернизации идут противоположно направленные процессы и Запад принимает упрощенное ви_дение нашей реальности как противостояния коммунистов и демократов, мы не понимали, что Запад интересуется только глобализацией капитала, но вовсе не тем, чтобы способствовать созданию в России цивилизованной социальной субстанции. Прозелитический экспорт демократии (остатки Филадельфийской системы) не выражался в чем-либо реально осязаемом. Охватив целый посткоммунистический регион, капитализм в нем оказался целиком основанным на локальных традициях и творении множества диких, криминальных и квазикапиталистических форм социальной субстанции. Поэтому удовлетворенные функционированием капитала в России не могут понять тех, кого удручает разложение российской социальной ткани. Запад не озаботился всерьез перспективами российской демократии, а всячески критикуемый недемократический Китай оказался в более выгодном экономическом положении из-за стабильности, создающей гарантии капиталу. В этом следует видеть не "заговор" Запада против посткоммунистических стран, и в частности России, а стремление обеспечить условия собственного существования. При таких обстоятельствах могут быть предложены разные отечественные проекты развития России и выхода из кризиса, но вместе с тем остается опасность ее разложения и исчезновения с лица Земли.