Но коммунисты, спланировав раскол андеграунда, как обычно, были непоследовательны. Члены «ТЭИИ», «Клуба 81», рок-клуба остались членами андеграунда и гражданами Сайгона. Чтобы реально попытаться разорвать это единство, надо было действительно дать им тот кусок пирога, который полагался официозным писателям, художникам, музыкантам - публикации, звания, награды, гонорары, творческие командировки и т.д. - т.е. полноправно принять их в существующие творческие союзы. С тем же успехом коммунисты могли попытаться реально справиться и с народным недовольством - просто накормив и одев народ, дав ему реальную зарплату и реальные товары. Но это было возможно лишь на уровне мечты и бреда, т.е. на уровне обещаний и лозунгов.
После 1981, после попытки купить андеграунд за символическую понюшку табаку, грянул страшный 1982. Рвущийся к власти Юрий Андропов готовил себе страну, подчищая любые признаки инакомыслия. Сорвались очередные международные переговоры, и это развязало руки КГБ. Были разгромлены все антисоветские группы, и не только в Питере, но и во всей стране. Появилась мрачная присказка - на вопрос «Как дела?» стали отвечать «КГБычно». Позднее родилась и еще одна поговорка - «Кто же служит в КГБ? - только "Г" и только "Б"».
Потом умер Брежнев, и началась затяжная «гонка на лафетах». В новогоднем стихотворении (1983) я писал:
Сейчас, наверно, празднует «Посев»,
считая урожай с календаря.
У нас зима. А скоро будет сев,
и мы поймем, что радовались зря.
Кому дороже, если не себе
обходится такая благодать!
Сменили двух начальников ГБ,
и от двоих успели пострадать.
Раздавлен СМОТ - опять не повезло,
И Хельсинские группы заодно.
Как много в этот год сказали слов!
Как много было дел заведено!
Дел, естественно, уголовных, ведущих к «севу». Здесь мы подошли к единственному видимому фактору, объединяющему андеграунд.[12] Это был непримиримый антисоветизм, диссидюжничество. Гумилев в своей теории разделяет общества на динамические (развивающиеся) и персистентные (статические, реликтовые). Это разделение совпадает с принципом мимесиса известного историка Тойнби. Согласно Тойнби именно мимесис - подражание - и формирует характер общества; но в статических обществах подражают старикам и предкам, а в динамических - наиболее творческим личностям, что и создает динамику развития. Суть дела состоит в том, что поэт всегда недоволен окружающим миром; он считает общество застывшим и выродившимся, на какой бы стадии развития оно в действительности ни находилось. Именно недовольство миром и делает человека художником.[13] Поэт Серебряного века Александр Блок выразил это коротко и гениально:
Ты будешь доволен собой и женой,
Своей конституцией куцой.
А вот у поэта - всемирный запой,
И мало ему конституций![14]
У кого-то антисоветизм был не более чем возрастной юношеской отрицаловкой. У кого-то - результатом творческого склада характера. Это следует помнить, хотя коммунисты, конечно, были гады и вполне заслуживали подобное отношение к себе. Так или иначе, но антисоветизм стал идеологией андеграунда, и Сайгон собрал всех тех, кто считал себя притесненным советской властью. Это была творческая интеллигенция (та ее часть, которая не получила свой кусок пирога), это были христиане-неофиты, хиппи, адепты восточных религий и философий и многие другие, а также собственно политические организации - свободный профсоюз «СМОТ», женское движение «Мария», и т.д. Один мой друг, пантеист и диссидент, специально пошел в православие, чтоб «бунтовать» народ - ведь притеснения верующих трудно было не заметить. Правда, там он обломился и стал гипер-ортодоксальным христианином. Смешно подумать, но тогда мы, наверное, приняли бы к себе и сексуальные меньшинства - как притесняемых коммунистами собратьев. Но они к нам не пришли, и правильно сделали - андеграундовцев сажали, и в основном не по политическим статьям, а попасть на советскую зону со статьей «гомосексуализм» - это сами понимаете. Сейчас, когда я стал куда менее терпим к сексменьшинствам, это трудно представить; но тогда это было именно так.
Мы находились в состоянии идеологической партизанской войны с советской властью, и это выработало определенный кодекс поведения. Западло было поддерживать эту власть - т.е. нельзя было стучать, служить в органах, быть коммунистом или комсомольским активистом. Хайер (длинные волосы) и бороды как раз наглядно свидетельствовали: я не мент и не активист. В органах, впрочем, было одно исключение - часть вневедомственной милиции, охранявшая Эрмитаж. Эрмитаж тогда был просто рассадником левой культуры. В разное время в нем работали около сорока андеграундовцев, в том числе и всемирно известный художник Михаил Шемякин. Подобная плотность пропаганды заразила даже милицию. В шестидесятых такое невозможно было даже представить. Типичный кофеман тогда был - коренной петербуржец, интеллигентный филфаковец, член ЛИТО. Типичный же сайгонавт - иногородний, нарушитель паспортного режима, с одним или двумя курсами технического ВУЗа, косящий от армии и работающий сторожем или кочегаром. Они приезжали в Питер учиться, но попадали под обаяние этой культуры и были уже не в силах ему противиться. С одной стороны, такая работа давала чисто пространственный простор - сколько пьянок, читок и выставок прошло в этих кочегарках, мастерских, бункерах, камчатках! С другой стороны, это давало философскую нищету. Мы, повторяю, были в состоянии постоянной войны с совдепией, а на войне чем больше имеешь - тем более уязвим. Нищего же трудно запугать. А, следовательно - западло было занимать руководящие должности; западло было просто быть богатым. Поющим завлабам шестидесятых в Сайгоне уже не было места. Тем более, что даже для такой должности уже требовалось членство в КПСС.
Самыми нищими в Сайгоне были коммунары. Это группы хиппи из знаменитой Системы, которые снимали одну квартиру и жили вместе, имея общее имущество. Как правило, они занимались общим делом, которое ставили превыше всего - иначе коммуна быстро распадалась. Если же дело объединяло, коммуна жила до очередного разгона, и что интересно - жила почти трезвой жизнью, что вообще-то для Сайгона не очень типично. Разгон обычно сопровождался высылками и административными мерами, но тенденция к восстановлению коммуны оставалась всегда. Коммуны обладали сильнейшим очарованием и оставили глубокий след в наших сердцах, но следа в культуре они, похоже, не оставили. На закате Сайгона я написал странную вещь с названием «Сайгониада», там есть один отрывок - последний привет питерским коммунам:
Однажды Алик Мартыненко рассказывал Смирнову о Коммуне на Фонтанке.
- Нас было двенадцать человек, - говорил он, - а штанов на всех было одиннадцать. С утра все разбегались, а тот, кто вставал последним, оставался печатать листовки.
- Что же вам помешало провести государственный переворот? - спросил Смирнов.
- Штанов было слишком много, - горестно вздохнул Алик.
Мы еще вернемся к этому требованию нищеты, как гарантии свободы. Сейчас я хочу обратить внимание вот на что. Мы боролись с коммунизмом, противопоставляя ему терпимость и гуманизм. Это действительно антиподы; но, вспоминая славное прошлое, понимаешь, что тогда нас куда больше интересовало не за что, а против чего. Мы, неудавшиеся тираны, написали на своих знаменах - свобода, равенство, демократия, гуманизм, терпимость. Это было абсурдом, ибо осуществить общество всетерпимости и гуманизма (т.е. цивилизацию) может только выдохшийся (в пассионарном смысле) обыватель. А люди, способные бороться за гуманизм, идти за него в тюрьмы и на баррикады, могут совершить разве что революцию, бунт бессмысленный и беспощадный. Видимо андеграунд, как и Серебряный век, и любое подобное творческое брожение умов, возник на рубеже смены фаз этногенеза. Видимо сейчас Россия уже дозревает для перехода к цивилизованной жизни, т.е. для инерционной фазы. Мы смогли поймать носящуюся в воздухе, зарождающуюся идеологию цивилизации - гуманизм, и смогли воспеть его. Мы подняли его как лозунг, как повод для борьбы и жертвенности, но, по сути, он был нам глубоко чужд, т.к. гуманизм - это идеология стареющего, пассионарно нивелированного общества, общества эпохи осени и заката. А мы были и остались фанатиками. В цивилизованном обществе это слово становится ругательным; люди же, боровшиеся за новую эпоху, становятся для этой эпохи весьма неудобными.
Гимном Серебряного века стала строка Зинаиды Гиппиус: «ненавижу грядущего хама». И это был вполне адекватный времени гимн. Андеграунд же элементарно не уважал грядущего обывателя, но при этом отчаянно боролся за его грядущее царство - за гуманизм и всетерпимость. Поэтому когда советский режим рухнул, мы оказались в весьма неуютном положении. Как будто выбивали плечом дверь, а ее кто-то вдруг открыл изнутри. И все получили то, что хотели. Вот тогда и настало время задуматься - чего же мы, собственно, хотели? Мы оказались просто не нужны, т.к. для цивилизованного общества порыв и героизм представляют опасность и головную боль. Все, что в фазе подъема было героической трагедией, в инерционной фазе становится низкопробным фарсом. Порыв национального единения при образовании нации оборачивается созданием тысячелетнего рейха, который рушится буквально через несколько лет. Наши русские националисты, провозглашающие прекрасные идеи семисотлетней давности, сегодня просто смешны. Так же нелеп оказался и андеграунд. Я завязал с поэзией в 1991 году - сразу после путча. Мой поэтический порыв иссяк вместе с роспуском КПСС - видимо, не только действие порождает противодействие, но и наоборот. После этого я написал всего три стиха, но это уже другая история. А тогда, в 1991-м, я просто подвел итог закончившейся войне: