Кого же изображает это главное, срединное и царственное лицо, явно отличное и от Христа, и от Богородицы, и от ангелов? Образ называется образом Софии Премудрости Божией. Но что же это значит? Еще в XIV веке один русский боярин задавал этот вопрос новгородскому архиепископу, но ответа не получил — тот отозвался незнанием. А между тем наши предки поклонялись этому загадочному лицу, как некогда афиняне — "неведомому богу", строили повсюду софийские храмы и соборы, определили празднование и службу, где непонятным образом София Премудрость Божия то сближается с Христом, то с Богородицею, тем самым не допуская полного отождествления ни с Ним, ни с Нею, ибо ясно, что если бы это был Христос, то не Богородица, а если бы Богородица, то не Христос.
И не от греков приняли наши предки эту идею, так как у греков, в Византии, по всем имеющимся свидетельствам, Премудрость Божия, η Σοφια του Ξεου, разумелась или как общий отвлеченный атрибут божества, или же принималась как синоним вечного Слова Божия — Логоса. Сама икона новгородской Софии никакого греческого образца не имеет — это дело нашего собственного религиозного творчества. Смысл его был неведом архиереям XIV века, но мы теперь можем его разгадать.
Это Великое, царственное и женственное Существо, которое, не будучи ни Богом, ни вечным Сыном Божиим, ни ангелом, ни святым человеком, принимает почитание и от завершителя Ветхого завета и от родоначальницы Нового, — кто же оно, как не само истинное, чистое и полное человечество, высшая и всеобъемлющая форма и живая душа природы и вселенной, вечно соединенная и во временном процессе соединяющаяся с Божеством и соединяющая с Ним все, что есть. Несомненно, что в этом полный смысл Великого Существа, наполовину почувствованный и сознанный Контом, в целости почувствованный, но вовсе не сознанный нашими предками, благочестивыми строителями Софийских храмов" (50, Т2, с. 573).
Образ Царицы, Прекрасной Дамы создавался Блоком на основе реальных земных впечатлений и именно здесь заключалось принципиальное отличие от Вл.Соловьева, для которого на первом месте всегда стоял отвлеченный и не имевший "земных" соответствий образ Девы радужных ворот, Вечной Женственности и т. д. Это принципиальное отличие сыграло в творческой эволюции Блока решающую роль, потому что давало выход из абстрактных рассуждений и отвлеченности, поскольку первопричиной и источником всех дальнейших перевоплощений оказывалась именно сфера реальной жизни, подлинных отношений и чувств.
Интерес представляет сравнение творчества Блока и Белого. Идеал Вечной Женственности, воспринятый ими через Вл. Соловьева, у Белого предстает, прежде всего (в поэме "Христос воскрес") в образе апокалипсической Жены, облеченной в солнце: "Россия, // Страна моя — // Ты — та самая, // Облеченная солнцем Жена...". Вслед за Блоком в стихотворении "Родина" (1909) и в поэме "Первое свидание" (1921) Белый увидит в России и в земной женщине отблеск, причем очень слабый, красоты Вечной Женственности. Но, в отличие от Блока, плотская, чувственная красота раздражала поэта, вызывала неприязнь, принималась за бесовский соблазн. Лишь в состоянии любовного опьянения, ("Луг зеленый", 1905.), природная, плотская красота вызывала у него вспышку вдохновенного экстаза. Блока, который постоянно восхищался этой красотой, Белый обвинял в кощунстве, в измене соловьевству, хотя Вл.Соловьев, при всей своей устремленности к идеалу духовной красоты, не чуждался и красоты чувственной. Считая себя правоверным соловьевцем, а Блока отступником, Белый в отношениях с Блоком взял роль его идейного руководителя, духовного наставника и даже судьи. Это было не трудно, ведь улавливая голоса из будущего, Блок порой не мог объяснить глубинную правду своих творений. Вот что пишет Блок — Белому (15-17 августа 1907, Шахматово): "Мои "хроники" в "Руне" суть рассуждения на известные темы. Никаких синтетических задач не имел, ничего окончательного не высказывал; раздумывал и развивал клубок своих мыслей, м<ожет> б<ыть>, никому не нужных".
Не увидел Белый ничего одухотворенного, никакой красоты — ни божественной, ни земной и в облике современной ему России. Конечно, поэтическая Россия Блока и обнаженная проза русской жизни в изображении Белого не отрицали, а дополняли друг друга, но, читая их переписку, я ловил себя на мысли, что слышу разговор пророка и духовидца Блока и фарисея и книжника Белого. Явно не понимая природу пророчества, того, что увиденному будущему нельзя научить, его невозможно обойти и предать, Белый пишет Блоку (13 октября 1905, Москва): "Если Ты о будущем, или спорь против моего будущего, переубеди меня, а не то я склоню тебя к моим представлениям о будущем, или же — обернись на Содом и Гомору, т.е. на прошлое.
Но Ты пишешь о будущем, называешь себя купиной, говоришь, что Аполлон будет преследовать Тебя (?!!) — это насмешка надо мной, скобки или реальный путь?
Откройся, наставь, научи. Я не ребенок, чтобы мне всяким словам удивляться и верить".
Любовная страсть и отношение к революции совпадают в сознании Блока. Соединительным звеном здесь выступают не подвластность рассудку, глубокая естественность того и другого. Единственный, может быть в истории мировой литературы случай, когда общественный взрыв уподобляется по своему воздействию чувству личному, глубоко интимному, субъективному. И в том, и в другом случае поэтом овладевает страсть, и он "слепо" отдается ей, ни о чем не размышляя и не заботясь о последствиях, потому что следует Духу времени.
Только будучи рупором, гласом народного духа, Блок видел для себя возможность выхода из тупика и обреченности. Остаться в стороне от революции, для Блока означало остаться со "старым миром", остаться в прошлом. Пророческое служение не позволяло ему сделать этого.
Блок, в отличие от Белого, чувствовал и линию, названную им "вечной мужественностью".
"Ваш "эсотеризм" я нежно люблю. Не надо дальше. Это просто вытекает из самого важного для меня расхождения с Вами: Вы любите Христа больше Ее. Я не могу. Знаю, что Вы впереди — без сомнений. Но — не могу. Отсюда происходит: У Вас устранена часть мучительного, древнего, терзающего меня часто мысленного соблазна: "вечной мужественности". Оттого Она мне меньше знакома. Оттого я кутаюсь часто в старый халат (символически). (Блок — Белому, 1 августа 1903. Шахматово.)
Вячеслав Иванов в работе "О русской идее" писал: "Романтизм Блока рассматривает русскую народную душу как женское начало, загадочное, темное, неотразимо-влекущее влюбленного поэта: "Незнакомка" стала Фаиной в "Песне судьбы", под маской Фаины поэт откровенно подписал: Россия. Роковая, зазывная мелодия стихийной души позвала поэта, и он готов отозваться неведомой и темноокой возлюбленной ответным, заветным призывом:
Выйди, выйди в рожь высокую...
В этом отношении романтика к душе народной жутко чуется какой-то национальный буддизм наш, один из уклонов нашего подлинного христианства: влюбленное сердце опять, хотя иначе, чем прежде, "хочет гибели" — только "гибели". Личность не знает, что ей делать; одно знает, что броситься надо в темное море, и не может противостоять сладкой сирене Стихии".
Блок до конца своих дней оставался верен идеалу Прекрасной Дамы, его отсветы и отзвуки чувствуются в образах Коломбины, незнакомки, Снежной Девы, Фаины, Кармен, Изоры, Катьки из "Двенадцати" и, конечно, Руси, России.
Слушая голоса из будущего, голоса потомков, Блок не мог не почувствовать связи с народом. Отсюда второй элемент веры Блока — веры в народ, в его мудрость. Блок верил в соборное, творческое, сверхличное, единое "я" народа, бессмертного организма, обнимающего собой наравне с живыми совокупность проживших и еще не рожденных, мечтая растворить свою душу в соборной душе.
Блок оказался тем поэтом, творцом, который почувствовал эту связь с будущим, ощутил поток мыслей, образов, чувств приносимых из будущего, открыл для них сердце.
Размышление над творческими началами: рассмотренной «Вечной женственности» и вскользь упомянутой Блоком «Вечной мужественности» приводит к любопытной аналогии с дионисическим и апполоническим тенденциями в греческом искусстве рассмотренными Ф. Ницше в работе «Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм».
Возникает вопрос, почему апполоническое начало в поэзии тех лет было слабым? Было бы интересно, если бы в современной поэзии была разработана линия «Вечной мужественности». Также и революция ХХ века прочно ассоциируется с темным дионисическим началом. Интересно, возможна ли светлая, апполоническая революция?
Исторические случайности или информационный обмен?
Предвидение было свойственно не только русским писателям, ожидавшим грядущие эпохальные перемены и катастрофы. Массу загадочных фактов можно найти и в мировой литературе.
В 1898 году писатель Морган Робертсон создал роман «Тщетность», в котором описал гибель гигантского корабля «Титан» после столкновения с айсбергом в первом же своем рейсе. Через 14 лет в Англии был спущен на воду самый большой по тому времени корабль «Титаник». Все описанное в книге стало реальностью. Совпали абсолютно все детали катастрофы и событий, предшествующих ей!
В 1838 году американский писатель Эдгар По опубликовал рассказ «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима», в котором подробно описал кораблекрушение, унесшее жизни почти всего экипажа – в живых остались четыре матроса. После долгих скитаний по морю, измученные голодом, трое из них заживо съели своего четвертого товарища, которого звали Ричард Паркер.
В 1884 году с затонувшего корабля «Магнонет» на шлюпке чудом спаслись четыре матроса. После долгих скитаний по морю трое из них, обезумев от голода, съедают четвертого. События, описанные По, повторились через много лет до мельчайших подробностей, и имя съеденного матроса с «Магнонетт» было Ричард Паркер!