Панегирик, составленный Б.М. Шахматовым, превосходен. Конт и универсальный мыслитель, и деятель, и учитель, и пророк, и социальный мыслитель, и социальный критик, и идеолог, и доктринер, и романтик, и утопист, и классик в таких науках, как философия, социология и политология, "или даже политическая экономия", право, этика и т. д. (с. 52-57). Эта секвенция впечатляет, но ее нетрудно продолжить в той же риторической манере: друг детей, женщин, спортсменов, пролетариата, колхозного крестьянства, народной интеллигенции, великий вождь и учитель всех времен и народов — Исидор Мари Огюст Франсуа Ксавер Конт. Эта секвенция имен сама по себе впечатляет. Она воспроизводится и в статье Б.М. Шахматова. Однако когда задача объяснения жизни идеи в истории неотличима от истолкования, исследование рискует превратиться в дифирамб или по крайней мере в точку зрения. Впрочем, Б.М. Шахматов так и написал: он присоединяется к желающим петь Конту дифирамбы (с. 67). Его увлеченность предметом вносит в книгу неподражательный эмфатический компонент: "Возьмите речи Робеспьера или Марата,.. речи Кропоткина или Ткачева,.. удалите из них исторические реалии места и времени, если вам это удастся (именно по ним-то историк их и идентифицирует), и перемешайте, а затем ставьте наугад под каждой из них любую подпись, — головная боль для любого историка обеспечена (с. 214-215); "Не хочется трогать лавроведов, но у меня какая-то морока с ними (лавроведами, точнее, лаврововедами)…" (с. 300); "Вызываю на соревнование любого из прочитавших это примечание…" (с. 303); "Во-первых, приготовьтесь, будем нырять в холодную воду…"; "Похождения О. Конта в России".
Но все-таки воодушевляющая речь содержит опасные искушения. Одно из них — стремление скорее к подтверждениям, чем опровержениям. Например, Б.М. Шахматов пишет, что не удивился бы, если бы вдруг обнаружилась причастность М.А. Бакунина "Позитивистическому обществу". В "Революционном катехизисе" Бакунина указывается на такие, кажется, контовские, идеи, как "отрицание наличности внемирового личного бога", "почитание человечества", "индивидуальную и коллективную свободу". Шахматов указывает также на бакунинский текст 1864 года, где говорится о "религии исполнения предназначения человечества на земле" и затем пишет: "Никто не убедит меня без веских оснований, что не о контовой религии человечества здесь идет речь" (с. 60). Помилуйте, Борис Михайлович! Это Вы никого не убедите без веских оснований, что Бакунин принадлежал к секте контистов. А апелляция Бакунина к "почитанию человечества" является, скорее всего, общим "фармазонским" местом в публицистике XIX века.
"Конт" являет собой типичный образец изготовленной классики. Возможно, весь сегмент текстов повышенной значимости, который принято именовать классикой, является результатом социального конструирования, во всяком случае, здесь очевидно действие "эффекта Матфея". Что касается "первого позитивизма", то необходимо различить в этом историографическом палимпсесте происхождение самой идеи и ее бытование в различных социальных и интеллектуальных средах. Например, почему контизм получил столь широкое распространение во многих странах, но не во Франции? Почему позитивисты призывают философов ориентироваться на данные опыта, а Конт заявляет, что позитивная философия характеризуется преобладанием в ее миропонимании социальной точки зрения? Эти вопросы поставлены в статье Г.Д. Чеснокова, который считает, что логику контовской философии едва ли следует искать в желании автора устранить противоречия во взглядах его предшественников (с. 13). Очевидно, распространение контовских идей в массовом сознании интеллектуалов XIX столетия объясняется не столько открытиями "позитивизма", сколько определенной востребованностью его языка для выражения еще не осознавших себя умонастроений "шестидесятников". Б.М. Шахматов указывает, что всплеск количества публикаций Конта и о Конте в России приходится на 1865-1866 годы.
Е.Л. Петренко в статье "Огюст Конт — сциентист ли он?" находит изящный выход из историографического затруднения, связанного с тем, что провозвестник перехода от метафизической стадии развития человечества к стадии научной с 1845 г. утверждается в мысли, что позитивная философия должна перерасти в религию. Е.Л. Петренко считает, что для Конта теология и религия не одно и то же. Теология — это миросистема, философия, а религия — это чувство общности, целостности, причастности; религия представляет своего рода оппозицию не только любой власти, но и всем системам морали (с. 30). Действительно, контовская позитивная религия — это не трезвое размышление о фактах, а искреннее энтузиастическое единение, поддерживаемое культом Человечества и, в более узкой версии, культом Женщины. Эти смысловые моменты контовского учения позволяют предположить его глубокое сродство с протестантскими идеологиями, хотя сам философ неоднократно заявлял о неприятии индивидуалистических протестантских доктрин. Разумеется, вопрос о близости Конта католическому вероучению остается не менее сомнительным.
В статье Г.Д. Чеснокова "Огюст Конт и Французская революция XVIII века" внимание акцентируется на историографических проблемах контовского наследия. Автор убедительно показывает, что круг контовских идей сформировался на основе критического осмысления опыта Великой Французской революции, в частности, идеи народного суверенитета. Контовский "позитивизм" являет собой не столько понятное почти всем требование доверять фактам, сколько альтернативу разрушительным силам революции, оправдывающим себя метафизическими фикциями воли народа, свободы, равенства. С точки зрения Конта, смысл социального совершенствования заключается в создании морального социального порядка, скрепленного позитивной религией и культом Человечества. На личной печати французского мыслителя выгравирована священная формула: "Любовь как принцип, порядок как основание, прогресс как цель". Главным компонентом этой триады является, несомненно, порядок, ведомый воображаемой любовью. В этом случае основным вкладом Конта в историю общественной мысли является, конечно, не "Курс позитивной философии", а "Система позитивной политики". По мнению Г.Д. Чеснокова, Конт увидел границы опытного феноменального знания, непостижимость чувственного мира средствами спекулятивного ratio, он пытался "создать систему миропонимания и мироотношения, возвышающуюся над ограниченностью рассудочного, эмпирического, спекулятивного; систему, ориентирующую на поиски нового типа знания о мире — знания, объединяющего достижения конкретно-научного, философского, социального, религиозного опыта" (с. 32). По всей вероятности, именно личный религиозный опыт — некое энтузиастически-экстатическое начало, ведущее к единению человечества, — находится в фокусе контовской философско-религиозной доктрины. Даже "закон трех фазисов" представляет собой предысторию грядущего неразличенного слияния индивидуальных существ в едином сверхорганизме Человечества. Здесь у Конта нет явных предшественников. Апелляция к идее универсального человечества И. Канта не проясняет сути дела. Истолкование трансмиссии контовских идей в российскую социальную публицистику и общественную науку требует выхода за пределы философских концепций в область утопических умонастроений и протестных движений эпохи. Иначе невозможно понять реакцию образованной публики, например, на контовскую идею ввести квоту 100 тысяч теоретиков для всей планеты с жалованием 15 тыс. франков в год каждому. Главой этой корпорации избранных Конт назначил себя. Особенно примечательна позитивная идея запретить как бесполезные и даже вредные почти все академические труды. Как ни удивительно, эти предложения оказались созвучными революционным настроениям эпохи.
С одной стороны, легко превратить Конта в провозвестника методологии науки. На этой чудесной метаморфозе зиждется исторический миф о Конте как основателе научной методологии. Кажется, это общее место авторами сборника не проблематизируется. К.Х. Делакаров пишет, что Конт стал апологетом "науки и техники в момент, когда они набирали силу и уже стали оказывать существенное влияние на жизнь общества" (с. 6). С другой стороны, если предположить, что контовский позитивизм не имеет никакого отношения к методологии научного знания, вся картина может предстать в ином свете. Следует различить методологию науки и миф о научности, сопровождающий массовые идеологии и эзотерические движения Нового и Новейшего времени. Позитивистские рецитации относительно научности, наблюдения и опоры на факты не должны вводить в заблуждение. Во многих высказываниях Конта можно усмотреть необычайную прозорливость, но и этого недостаточно. Под знаком позитивизма происходило развертывание влиятельных революционных движений в России второй половины XIX столетия. "Позитивистское" и нигилистическое неприятие лживых условностей, требование искренности и непосредственности чувства были эквивалентны экзистенциальному заданию порыва, разрушавшего социальные и символические порядки. В рецензируемом сборнике републикована статья Г.Н. Вырубова, где содержится ясная формулировка максимы контизма: "Научные познания суть самые могучие орудия отрицания — против них нет никакой защиты; надо, следовательно, стараться дать их всякому в руки" (с. 297). Когда чувство возобладало над разумом (необходимая черта любой ереси), именно позитивизму и материализму — наукам, основанным на "наблюдениях", — было суждено стать альтернативой косности и консерватизма "начетчиков". Требование строить науку на проверяемых и наблюдаемых фактах предполагает радикальное изменение всей языковой картины мира и способа воспроизводства знания. Открытие "факта" как конечной инстанции, устанавливающей истинность/ложность суждения, означало не столько обнаружение данной нам в ощущение аутентичной реальности, с которой нельзя не считаться в силу ее "данности" и "очевидности", сколько освоение новой эпистемической позиции — возможности видеть, слышать, чувствовать и говорить от первого лица. Способность говорить языком научного факта эквивалентна прерогативе истинного суждения, и этой способностью наделяется фигура научного материалиста. "Научность" стала новой ценностью, дающей просвещенному человеку право самостоятельно пользоваться своим умом и судить о вещах на основе собственных наблюдений и невзирая на светские и духовные авторитеты. Именно наука должна восстановить единство и стабильность распавшегося мира и тем самым сыграть роль новой (нетеологической) религии чувства. Таковы основные идеи контизма, воспринятые образованными слоями российского общества. Позитивистское движение имело преимущественно антиклерикальный характер и несло на себе отпечаток самоотверженного подвижничества протестантских революций. На языке позитивизма и материализма заговорил российский "интеллектуальный пролетариат", требовавший права на собственное мнение. К.Х. Делакаров совершенно прав, когда пишет, что Конт, упразднив традиционного бога, вводит нового бога — тоталитарный научный разум (с. 8). Позитивная социология, подменяя традиционную религию, сама претендует на "истинную точку зрения человеческой мудрости". Поэтому научность сводится Контом к наблюдению, что, собственно говоря, имеет малое отношение к науке. Научность начинается не там, где вопрос об истинности знания редуцируется к опыту, а там, где знание становится процедурно воспроизводимым и, следовательно, универсальным. Априорное обоснование опыта — проблема, детально эксплицированная Кантом, — как будто не замечается основателем "первого позитивизма". Поэтому, скорее всего, Конт ставил перед собой задачу, не имеющую отношения к вопросу о возможностях опыта, и мнение о прямой преемственности контианства и кантианства представляется сомнительным. В частности, отсутствие в позитивной философии гносеологической и критической проблематики послужило причиной расхождений с Контом одного из видных русских позитивистов В.В. Лесевича (с. 98).