Посткоммунистические нации хотят начать свою жизнь с того исторического момента, на котором она была прервана установлением коммунистических режимов. Таким образом, по всей Восточной Европе и территории бывшего Советского Союза неизбежно возникают попытки реставрации прежних государств на основе исторической памяти. С другой стороны, эти нации уже больше не отрезаны от всего мира "железным занавесом". И попытка отказаться от коммунизма неизбежно приводит к стремлению воссоединиться с внешним миром, с миром, который сильно изменился после 1918 или 1945 года. Неудивительно, что стремление восстановить исходные контуры своей государственной идентичности, с одной стороны, и стремление воссоединиться с внешним миром, с другой, неизбежно ведет к конфликту, так как образ "того государства", который пытаются восстановить, относится к прошлому, а "мир", с которым пытаются воссоединиться, живет в настоящем. Это приводит к тяжелому кризису коллективной самоидентификации и аберрации посткоммунистических наций, а также создает многочисленные проблемы для мирового сообщества в целом. Посткоммунистические страны делают отчаянные попытки догнать историю, но приходят к выводу, что ход истории уже остановился.
Тоталитаризм, в течение нескольких десятилетий подавлявший всякую нормальную деятельность гражданского общества, оставил после себя толпы людей-роботов, отчаянно пытающихся найти для себя какой-то общий принцип, на котором можно строить новую совместную жизнь. В этих условиях национализм становится основным - если не единственным - принципом, способным свести людей в единое общество. Но поскольку национальная политическая традиция была прервана, самым сильным ее элементом становится этнический. Это не означает, что в обществе не существует других социальных или идеологических сил: есть религия, есть прозападные либеральные элиты.
Однако любая политическая сила либо несет на себе метку национализма, либо самоопределяется по отношению к нему. То, что называется "культурным возрождением", является скорее национальным возрождением, чем культурным в истинном смысле этого слова. Религиозное возрождение следует скорее назвать национально-религиозным возрождением: до сих пор оно было призвано главным образом способствовать "объединению нации" и противостоять атеистическому коммунистическому мировоззрению, а не нести мир и спасение людским душам. Все призывы к либерально-демократическим ценностям имеют результат лишь до тех пор, пока эти ценности совпадают с контурами "наших политических традиций", "нашей национальной идентификации". Таковыми воспринимаются сейчас ценности западной, европейской или христианской культуры. Сами по себе либеральные идеи не имеют практически никакого влияния на политические процессы.
Национализм таким образом становится одновременно и деструктивным (для коммунизма), и конструктивным (для возвращения в единую семью народов) - он несет в себе одновременно и угрозу для либеральной демократии, и основной источник надежды для нее. Быть националистом в посткоммунистических странах Восточной Европы означает все, что угодно, националист может быть как либералом, так и фашистом. Те, кто говорят, что отвергают национализм, по сути могут иметь в виду лишь внутреннее несогласие с этническим шовинизмом. Многие из таких антинационалистов являются ярыми сторонниками независимости собственных стран. Однажды один из британских активистов Либерального Интернационала пожаловался мне на то, что либеральные партии Восточной Европы оказались слишком "правыми" и националистическими. Но я не думаю, что восточноевропейские либералы непременно менее либеральны, чем их западные коллеги. Отличает же их от западных коллег лишь неизбежная ориентация на национализм в посткоммунистической политической жизни, сколь бы это ни казалось старомодным для современных западных мыслителей.
Русские и другие
Здесь нужно отметить и еще один аспект: существует четкое различие между русскими и другими бывшими членами "социалистического лагеря". Коммунизм впервые установился в России, коммунизм распространился на республики бывшего Советского Союза, а затем и на страны Восточной и Центральной Европы в результате военных побед Советской России. В нерусских регионах коммунизм рассматривался не только как политическая, но и как национально враждебная сила - система, навязанная агрессором извне. Поэтому победа над этой идеологией означала победу над оккупантами. Это, конечно, выдача желаемого за действительное - хотя социализм и был принесен этим народам на штыках Красной армии, он так глубоко проник во все слои общества, что одного революционного порыва явно недостаточно для его искоренения - для решения этой задачи потребуется много десятилетий. Нельзя, однако, отрицать, что национализм явился ведущей силой в борьбе против коммунизма, но если видеть источник зла только во внешней силе, можно проглядеть глубокие проблемы, оставленные нашим обществам после падения коммунизма. И тут возникает соблазн возложить вину за все беды тоталитаризма на некую общественную группу, неких "предателей", в результате чего начинается охота на ведьм, всеобщая истерия подозрительности и т.д.
Что касается России, то там национальный компонент посткоммунистической идеологии оказывается еще более сложным. Традиционно Российское государство было имперским; в советский период эта традиция слилась с ролью России как лидера коммунистического мира. Распространение коммунизма и распространение российского влияния были практически синонимичны (лишь в последнее время некоторые государства начали выходить из-под российского влияния). Благодаря коммунизму Россия достигла пика своего влияния и мощи. Российская имперская националистическая традиция совпала с коммунистическими принципами, поэтому в России посткоммунистический кризис идентичности оказался особенно болезненным. Российский этнокультурный национализм был открыто антизападным и, следовательно, антилиберальным. Хотя экстремистские националисты видят в коммунизме еврейскую заразу, привнесенную в страну для уничтожения русского народа, это не мешает им заключать союз с самыми твердолобыми сталинистами. Что касается прозападных демократов, они до сих пор не смогли выработать какой-либо жизненной теории будущей российской государственности. Их политическая риторика колеблется между самоуничижением, относящим Россию к "стране рабов", и похвальбой о возрождении национальной гордости, быстро принимающей империалистические и авторитарные формы. Малые народы рассматривают даже сегодняшнюю Российскую Федерацию как империю, отсюда стремление автономных республик к независимости. Правительство более и более тяготеет ко взгляду на Россию как на "единое и неделимое государство", включающее в себя все территории в пределах сегодняшних границ Российской Федерации, и время от времени не может удержаться от территориальных притязаний к Украине и другим республикам. На сегодня все еще не выработан не-имперский подход ко взгляду на российскую государственность.
Интерес посткоммунистических режимов к национальным вопросам несет в себе реальную угрозу. Дело здесь не в национализме - демоне, которого нужно обуздать, как нечто самостоятельное силе,- но скорее в общей слабости демократии в посткоммунистических странах. Переходный период требует сильной исполнительной власти, а это вызывает справедливые опасения возможности установления авторитарных режимов (лишь немногим посткоммунистическим лидерам удалось избежать обвинений в диктаторском стиле правления). Но отсутствие сильной руки на пульте управления может привести к анархии и распаду, что в свою очередь может заставить ужесточить репрессии в дальнейшем. Поскольку национализм как идеология сегодня работает лучше всего, вполне естественно, что авторитарные тенденции имеют националистическую окраску. Почти во всех посткоммунистических странах, где четко прослеживаются этнические меньшинства, возникают болезненные проблемы конфликта между нестабильным и не уверенным в себе большинством, и еще менее стабильным и уверенным меньшинством. Почти во всех этих странах правительства - по западным стандартам - виновны в ведении политики, мало напоминающей либеральную по отношению к меньшинствам. И я не вижу на ближайшее время реального решения этнических проблем для этих стран.
Из всего этого возникает вполне реальная угроза возникновения на территории посткоммунистических стран целого ряда очагов войн, что в конечном итоге воспроизведет картину Европы между 1914 и 1945 годами (то есть того периода, к которому эмоционально хотят вернуться сегодня все посткоммунистические страны). Единственным противовесом этой угрозе на сегодня служит наличие западного мира, живущего в более стабильную историческую эпоху.
Я настаиваю на термине "наличие", так как не слишком верю в реальное прямое вмешательство Запада (посреднические функции, экономические санкции и т.д.) в разрешение конфликтов на территории посткоммунистического мира. В любом случае подобные меры, как показал опыт, имеют очень слабый эффект, хотя в ряде случаев даже их оказывается достаточно для оправдания вмешательства Запада. Лучшим противовесом национализму, обращенному мысленно в прошлое и живущему старыми представлениями, иллюзиями и амбициями, может служить альтернативный вариант сублимации национальных чувств, при котором предметом национальной гордости является членство в клубе цивилизованных государств в роли равноправного и уважаемого партнера. Чувство изолированности от сообщества наций может оказаться гораздо болезненней любой конкретной санкции. Цивилизованный мир обеспечивает адекватную (хотя и не безупречную) модель не только процветающей рыночной экономики, но и образ политического режима, разработавшего реальный дееспособный баланс сил демократии, либерализма и национализма. Сила этого примера как модели для посткоммунистических государств не может быть переоценена.