4
Русская историософия как самостоятельный дискурс была сформирована в 1820–1840-е годы поколением славянофилов и западников. Основополагающим понятием русской историософии стало усвоенное из немецкой философии последней трети XVIII — первой трети XIX века понятие нравственного прогрес са человечества, основанного на самовозрастании духовных субстанций (субстанциальных «начал»; «идей»), проходящих в процессе своего развития ряд ступеней — от низших к высшим (самовозрастание гуманности в учении Гердера, самопознания — у Шеллинга, абсолютной идеи у Гегеля).
Нравственный прогресс человечества, согласно историософским понятиям, определяется нравственным прогрессом отдельных национальных культур, составляющих человечество: «Всякая из... наций есть... идея на общем собрании человечества»[24], а история человечества представляет собой «всемирное состязание народов»[25], и в разные ее эпохи функции духовного лидера выполняют разные национальные культуры.
Проблематика спора «древних» и «новых», начавшегося во Франции и определявшего с конца XVII века общую систему понятий образованных европейцев о соотношении античной культуры с культурой Нового времени, согласно представлениям о нравственном прогрессе, была переосмыслена немецкой историософией в пользу культуры Нового времени, а соответственно национальной немецкой точке отсчета — духовные преимущества нового мира были обоснованы спецификой германской ментальности:
«Положение немцев среди остальных народов Европы, их военный союз, их племенный характер — это столпы, на которых утверждена культура, свобода и независимость Европы»[26]. «Германский дух есть дух нового мира, цель которого заключается в осуществлении абсолютной истины как бесконечного самоопределения свободы. <...> Назначение германских народов состоит в том, чтобы быть носителями христианского принципа»[27].
Для России и для славян места в немецкой историософии не было:
«Славянские народы занимают на земле больше места, чем в истории»[28]. «В Восточной Европе мы находим огромную славянскую нацию... Однако вся эта масса исключается из нашего обзора потому, что она до сих пор не выступала как самостоятельный момент в ряду обнаружений разума в мире»[29].
Вступление русского образованного общества второй половины 1820-х — 1840-х годов в область историософии требовало либо признания собственного духовного ничтожества, либо выявления такой национальной идеи (субстанционального «начала»), которая давала бы основания говорить о духовном равноправии России и Западной Европы.
Противопоставление духовных субстанций Запада и Востока, принятое в немецкой историософии, не могло быть воспринято русским образованным обществом иначе как критически, поскольку, в силу европейской образованности, русский мыслящий человек не мог вписывать судьбу своей страны в историю восточных народов, но невозможно было вписывать ее и в историю Западной Европы, поскольку русская культура не имела воздействия на культуру европейскую.
Об отличном от западного историческом пути России говорили и западники и славянофилы. Западники, настаивая на единстве субстанциальных начал России и Европы, высказывались о перспективах развития страны в русле европейской истории: «Это явление, что Россия, хотя и позднее других частей Европы, выступила, однако, на широкую историческую сцену, вошла в общую жизнь европейских народов, ... — это явление есть следствие характера господствующего народонаселения ее, славянского, принадлежащего любимому историей арийскому племени»[30].
Согласно западническим воззрениям, Россия задержалась в своем развитии ввиду неблагоприятных исторических и климатических условий, но благодаря реформам Петра I, направленным на вестернизацию страны, ее субстанциальные способности стали наконец реализовываться:
«Сущность всякой нации состоит в ее субстанции. <...> Это зерно, в котором заключается всякая возможность будущего развития. <...> Бывают народы с ничтожными субстанциями... бывают народы с великими субстанциями... Субстанциальное начало в нас не подавлено реформою Петра, но только получило через нее высшее развитие и высшую форму. <...> Разве европеизм может изгладить... коренные, субстанциальные свойства русского народа? <...> Бодрость, смелость, находчивость, сметливость, переимчивость... молодечество, разгул, удальство»[31].
Однако западническая мысль не могла оставить глубокого следа в русской историософии — прежде всего потому, что основывалась на признании субстанциальной однородности России и Запада, а такое признание, как обнаружилось в процессе последующего развития русской историософии, лишает ее главного элемента — утверждения особого по сравнению с Европой всемирного статуса России, заключающегося в ее мессианстве.
Мессианскую идею особого пути России нельзя доказать историческими фактами или рационально-логическими аргументами. Тут нужен выход за пределы исторических знаний и рациональной логики — на ту пророческую точку зрения, откуда можно определять смысл не только прошлого, но и будущего. Первый шаг в этом направлении сделали славянофилы, связавшие вопрос о нерефлексивной православной вере русского крестьянства с вопросом о грядущем духовном лидерстве России во всемирной истории.
Славянофилы настаивали на принципиальном различии русского и европейского «начал». Субстанциальные основы западного мира — «насилие, рабство и вражда»[32]; государственность возникла «из насилий завоевания», что породило «враждебную разграниченность сословий»[33], «эгоизм собственности», «чувство самолюбия»[34], «самовластвующий рассудок»[35].
Субстанциальные основы русского мира — «естественное развитие народного быта»[36], основанного на «общинном начале», которое «создало из себя государство»[37], «общинное братство»[38]; русский народ — это «народ христианский»; основные черты русского мира — «терпение, простота, смирение»[39], «кротость, способность к самопожертвованию, верность преданию»[40].
Развитие индивидуализма и деградация христианской веры на Западе являлись для славянофилов признаками духовного упадка западной цивилизации и, в соответствии с представлением о смене лидеров во всемирной истории, одновременно служили знаком великой роли России, которую она может сыграть в будущем:
«Европа... в девятнадцатом веке... докончила круг своего развития, начавшийся в девятом» и должна «принять в себя другое, новое начало, хранившееся у других племен, не имевших... всемирно-исторической значительности»[41]. «Во всемирном состязании народов тот народ станет выше других, кто более способен другим сочувствовать и в себя принимать всемирное, очищая его в Божественном <...> Наше Русское Народное тем отличается от других, что оно с самого начала бытия своего окрестилось, облеклось во Христа»[42]. «История призывает Россию стать впереди всемирного просвещения»; «высшее единство... должно обнять все человеческое братство»[43].
Пророческие угадывания славянофилов суммировали в 1860-80-е годы Достоевский и Владимир Соловьев:
«Мы предугадываем, что... русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые... развивает Европа в отдельных своих национальностях, что, может быть, все враждебное в этих идеях найдет свое примирение и дальнейшее развитие в русской народности» (из объявления о подписке на журнал «Время», 1860); «великая наша Россия... скажет всему миру, всему европейскому человечеству и цивилизации его свое новое, здоровое и еще неслыханное миром слово. Слово это будет сказано во благо и воистину уже в соединение всего человечества новым, братским, всемирным союзом» (Признания славянофила, 1877); «…Русская душа, гений народа русского... наиболее способны из всех народов вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви... внести примирение в европейские противоречия... указать исход европейской тоске в русской душе... вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!» (Объяснительное слово по поводу... речи о Пушкине, 1880)[44].
«Народ русский — народ в глубине души своей христианский» (Русская идея, 1888)[45]. «Такой народ... должен... сообщить живую душу, дать жизнь и целость разорванному и омертвелому человечеству через соединение его с вечным божественным началом. <...> Великое историческое призвание России... есть призвание религиозное в высшем смысле этого слова» (Три силы, 1877)[46].
5
Мессианские императивы русской историософии XIX века в полном объеме унаследовал Бердяев — в статьях, написанных во время Первой мировой войны и вошедших затем в его книгу 1918 года «Судьба России», он говорил: «С давних времен было предчувствие, что Россия предназначена к чему-то великому, что Россия — особенная страна, не похожая ни на какую страну мира. Русская национальная мысль питалась чувством богоизбранности и богоносности России».
«Россия, занимающая место посредника между Востоком и Западом... призвана сыграть великую роль в приведении человечества к единству. Мировая война жизненно подводит нас к проблеме русского мессианизма. <...> Мессианское сознание есть сознание избранного народа Божьего, народа, в котором должен явиться Мессия и через который должен быть мир спасен. Богоизбранный народ — мессия среди народов, единственный народ с мессианским призванием и предназначением».
«В христианской истории нет одного избранного народа Божьего, но разные народы в разное время избираются для великой миссии, для откровений духа. В России давно уже нарождалось пророческое чувствование того, что настанет час истории, когда она будет призвана для великих откровений духа, когда центр мировой духовной жизни будет в ней. <...> Христианское мессианское сознание может быть лишь сознанием того, что в наступающую мировую эпоху Россия призвана сказать свое новое слово миру, как сказал его уже мир латинский и мир германский. Славянская раса, во главе которой стоит Россия, должна раскрыть свои духовные потенции, выявить свой пророческий дух».