Сходство этой диаграммы со схемой железнодорожной развилки или с реконструкцией железнодорожного происшествия, вызванного неправильными действиями стрелочника, не требует комментариев. Теперь мы видим, что аллегория со стрелочником, использованная Вебером при описании движущих сил истории, по сути, является не изолированной передающей метафорой, а универсальной веберовской схемой представления причинно-следственных связей.
Так выглядит у Вебера причинное объяснение. Но точно так же выглядит у него и понимание. Ведь всякое понимание есть понимание смысла тех или иных человеческих проявлений, а осмысленность любых человеческих проявлений — осмысленность жизни, поведения, действия, высказывания — изначально берется Вебером не как выразительность, а как целенаправленность. Соответственно, всякое поведение или действие (а именно эти два типа человеческих проявлений интересуют Вебера непосредственно) в конце всегда приводит к некоей цели (результату), а вначале всегда имеет исходную направленность на некую цель: эта направленность есть мотив действия или поведения. И понимание всякого поведения или действия есть прежде всего понимание мотивов. Таким образом, человеческое поведение всегда мыслится Вебером пространственно-кинетически: как пробег от мотива к результату. Триада «мотив — поведение — результат» в структурном и операциональном отношении совершенно аналогична триаде «причина — ход событий — конечный итог».
Понимание мотивов человеческого действия строится у Вебера точно по той же схеме, что и каузальное сведéние. Чтобы понять конкретное человеческое действие, нужно сперва построить совершенно абстрактную модель «нормальной» мотивации этого действия. «Нормальная» мотивация — это ничем не замутненная, никуда не отклоняющаяся направленность на желательный результат. Такую мотивированность Вебер называет, как известно, целерациональной: «Целерациональным мы называем поведение, ориентированное только на средства, (субъективно) представляющиеся адекватными для достижения (субъективно) однозначно воспринятой цели»100. Целерациональная мотивация является «чистой», поскольку направленность на желательный результат не осложнена здесь никакими иными факторами — ни аффектами, ни верностью надличным ценностям, ни привычным следованием традиции 101. Выстроив эту «нормальную» (в реальной жизни никогда не встречающуюся в чистом виде 102) модель поведения, мы получаем возможность оценить («измерить», как говорит Вебер) степень отклонения реально данного индивидуального поведения от этой модели и, путем постепенной аппроксимации, в конце концов приписать данному поведению адекватную мотивационную обусловленность — точно по той же схеме, по какой мы приписываем историческому процессу адекватную причинную обусловленность 103. (Понятно, что с целерациональной точки зрения эта адекватная данному поведению мотивация сплошь и рядом выглядит как полнейшая «неадекватность».)
Абстрактные модели, используемые как для понимания мотиваций, так и для объяснения причин, Вебер называет идеальными типами. Идеальные типы, по Веберу, — это «чисто логические вспомогательные средства <…>, в сравнении с которыми <…> измеряется действительность»104. Сама по себе идея о построении абстрактных моделей социально-экономического поведения пришла к Веберу не от фон Криса, а от австрийского экономиста-неоклассика Карла Менгера, тогда как выражение «идеальный тип» было, видимо, заимствовано Вебером у знаменитого правоведа Георга Еллинека (Еллинек стал одним из близких друзей Вебера после переезда Вебера в Гейдельберг в 1896 г.) 105. Но для нас важна в данном случае не структура и не словесная обертка понятия «идеальный тип», а та специфическая инструментальная функция, которую это понятие приобретает в научной программе Вебера. Функция же состоит в том, что понятие, восходящее к Менгеру и Еллинеку, включается у Вебера в крисовскую схему анализа адекватной причинной обусловленности. При всей широте объема, который свойствен понятию «идеальный тип» у Вебера 106, наиболее специфичной особенностью веберовского пользования этим понятием является соотнесение идеального типа с реальным объектом 107, причем соотнесение это мыслится в пространственно-кинетических категориях и может быть представлено в одной и той же диаграмматической форме как для случаев объяснения (приписывания причин), так и для случаев понимания (приписывания мотиваций).
Таким образом, и понимание, и объяснение восходят у Вебера к одной и той же архетипической схеме. Объяснение и понимание оказываются однородны друг другу — поэтому они не исключают, а взаимно предполагают друг друга: «Социология […] есть наука, стремящаяся, истолковывая, понять социальное действие и тем самым [!] каузально объяснить его процесс и воздействие»108. Точнее говоря, понимание становится у Вебера специфической разновидностью причинного объяснения: «Чисто “смысловые” интерпретации конкретного поведения как таковые даже при наибольшей “очевидности” и для социологии являют собой, конечно, лишь гипотезы каузального сведéния»109. «В нашем понимании “цель” — это та-кое представление о результате, которое становится причиной действия, и так же, как мы принимаем во внимание любую причину, способствующую значимому результату, мы принимаем во внимание и данную. Специфическое значение данной причины состоит лишь в том, что наша цель — не только конституировать поведение людей, но и понять его»110. И это столь типичное для Вебера подведение понятия мотивации под общую категорию причинности вновь возврашает нас к 20-му параграфу диссертации Шопенгауэра «О четверояком корне…» — тому самому параграфу, где содержалось негативное сравнение закона каузальности с фиакром. Здесь же Шопенгауэр дает свою классификацию форм каузальности:
Таким образом, каузальность, эта ведущая сила всех изменений, выступает в природе в трех различных формах: как причина в узком смысле слова, как раздражение и как мотив. Именно на этом различии, а не на внешних анатомических или даже химических признаках, и основана истинная и существенная разница между неорганическими телами, растениями и животными. <…> Ведь мотивация — это только проходящая через познание каузальность <…> Мотив — это причина, и он действует с той же необходимостью, которая присуща всем причинам. У животного, чей интеллект прост и дает только познание настоящего, эта необходимость сразу бросается в глаза. Интеллект человека двойствен: кроме созерцаемого, он обладает и абстрактным познанием, которое не связано с настоящим, т. е. обладает разумом. Поэтому он может с ясным сознанием совершать выбор между решениями, а именно может взвесить взаимно исключающие мотивы как таковые, т. е. позволить им испытать свою власть над его волей, после чего более сильный мотив определяет его волю, и его действие следует с такой же необходимостью, с какой катится толкнутый шар 111.
Как понимание человека, так и понимание исторических процессов сводится Вебером к объяснению точечных отклонений от стандартных, типовых путей движения. И идея типового маршрута, имеющего конечную направленность, и идея точечного отклонения от такого маршрута предполагают совершенно определенную базовую метафорику. Это метафорика транс-портного движения — то есть, в случае Вебера, прежде всего и по преимуществу железнодорожного движения и железнодорожной катастрофы.
7. Вместо заключения
Для того, чтобы дать полноценное заключение нашему анализу и сколь-ко-нибудь прояснить все общие вопросы, которые могли возникнуть у читателя по ходу нашего рассмотрения веберовской метафорики, требовалось бы последовательно изложить нашу позицию по проблемам тропологического анализа дискурса вообще и тропологического анализа дискурса социальных/гуманитарных наук в частности. Обоснование этой позиции потребовало бы ненамного меньше объема, чем сама статья, поэтому мы оставляем эту задачу до более удобного случая. Вместо этого мы зададимся здесь гораздо более локальным и гораздо менее строгим вопросом: если бы сбылась мечта Вебера, высказанная в его фрейбургской инаугурационной лекции, и ему дано было бы встать из могилы, но не через несколько тысяч лет, а сегодня, восемьдесят пять лет спустя после его смерти, — какова была бы его реакция — нет, не на сегодняшнюю объединенную Германию, а на нашу статью (которую он вполне смог бы прочитать в подлиннике, поскольку владел русским языком)?
Мы думаем, что, прочитав ее, Вебер в ярости вымарал бы из своих работ все упоминания о фиакрах, поездах, железнодорожных стрелках и даже трамваях и лифтах. Он бы с ужасом признал если не обоснованность, то хотя бы частичное правдоподобие наших выводов — и сделал бы все, от него зависящее, чтобы на будущее обезопасить свои работы от такого рода интерпретаций, стирающих грань между общезначимым знанием и личным самовыражением. Он сделал бы, по своему обыкновению, все, чтобы максимально далеко развести науку и искусство, публичное и интимное, рациональное и иррациональное, логические понятия и образное мышление. «Строгий ученый против апологета произвольности» — вот как была бы названа многими эта картина. Но это было бы ложное опознание.
В отличие от тех, кто всегда противопоставляет науку и искусство, но также и в отличие от тех, кто всегда объединяет науку и искусство до полной неразличимости, мы считаем, что дистанция между «наукой» и «искусством» исторически подвижна, причем сокращение/увеличение этой дистанции происходит вновь и вновь в неизменном, регулярном ритме (хотя и в ускоряющемся с ходом истории темпе). Каждое научное сообщество со временем проходит один и тот же путь от гигантов к карликам, от нового видения мира к собиранию паззлов, от ремесла к конвейеру, от метафор к исчислениям. Между степенью «персональности» знания и степенью его «метафоричности» существует известная корреляция: по мере того, как понижается «персональность» знания, понижается и его «метафоричность»: в этом процессе понижения и состоит прогресс науки. Степень активности базовых метафор в мышлении ученого может служить показателем его места в историческом цикле развития дисциплины. Поэтому, выявляя активное метафорическое ядро в мышлении Вебера, мы лишь фиксируем его место в развитии научного знания. Все свои исполинские силы Вебер потратил на то, чтобы социология как можно больше продвинулась от Платона и Данте по направлению к Талкотту Парсонсу. Как ученый, он, несомненно, предпочел бы походить на Парсонса; но, вопреки его желаниям, в нем было нечто от Платона и Данте.