Другой пример – это история определения Ньютоном массы в своей механике. Хотя Ньютону принадлежит исключительная роль в выработке единого метода обоснования на уровне стереотипа или образца, в эксплицитной, проявленной и осознанной форме он этим методом не владел. Поэтому массу он определил, как количество корпускул в теле. Т.е. не через свойства, проявляемые в эксперименте (и не аксиоматически), а по схеме "F есть G". Помимо того, что в этом определении нарушалось требование привязки свойств, лежащих в основе определения понятий, к опыту, оно было избыточным, ибо определение массы, как меры инерции, следует из второго закона Ньютона, что и было замечено Эйлером и с тех пор стало принятым, а корпускулы забыты.
Следующий пример – история с парадоксом Ландау-Пауэрлса и его разрешением Бором и Розенфельдом. Парадокс возник при создании квантово-релятивистской теории электромагнитного поля. Он состоял в том, что уравнения классической теории электромагнитного поля (уравнения Максвелла) относительно Е и Н (электрической и магнитной напряженности) не могли быть отменены и в квантово-релятивистской теории, поскольку они описывали то же самое поле, что и квантово-релятивистская теория, и феномены и свойства его на макроуровне квантово-релятивистской теорией не отменялись. Но в классической теории Е и Н были непрерывными функциями, определенными в каждой точке пространства, что в силу квантуемости этого поля не могло иметь места в квантово-релятивистском описании его. На что и обратили внимание Ландау и Пауэрлс. Бор и Розенфельд разрешили эту проблему, определив переменные Е и Н в уравнениях Максвелла в квантово-релятивистской теории как новые понятия. Конечно, это остались все те же напряженности со всеми их прежними свойствами, кроме одного: теперь они не были непрерывными функциями, определенными в каждой точке пространства, а получали определение только в некоторой окрестности точки. В окрестности, в которой Е и Н обретали смысл как интегральные характеристики микропроцессов распада и образования частиц, и могли быть, в принципе, замеряемы. (Подобно тому, как давление и температура газа являются интегральными характеристиками процесса движения молекул и имеют смысл лишь в объеме окрестности превышающей в какое-то число раз размер молекулы). Таким образом понятия новой теории вновь привязывались к опыту. Спрашивается откуда взялось свойство непрерывности функций Е и Н в классической теории. Легко видеть, что это было нарушением требования единого метода обоснования, поскольку никаких опытов в бесконечно малой окрестности точки мы принципиально не может осуществлять и следовательно никаких свойств с общностями и разностями наблюдать и воспринимать там мы не можем.
Однако, установления самого факта связи понятий научной теории с опытом все еще недостаточно для рационального объяснения вышеупомянутых феноменов науки. Необходимо еще прояснить характер этой связи, позволяющий одну и ту же онтологическую сущность описывать качественно разными (с разными свойствами) понятиями и получать одни и те же выводы из разных систем аксиом, не превращая их в "удобные конструкты познания". Для этого рассмотрим с точки зрения привязки понятий к опыту, что происходит с близкими понятиями при переходе от одной фундаментальной теории к другой.
Для примера возьмем переход от классической ньютоновской механики к теории относительности Эйнштейна. На первый взгляд может показаться, что такой переход опровергает всякую привязку к опыту понятий и их свойств. Действительно, сходные понятия у Ньютона и Эйнштейна (пространство, время) обладают не просто разными свойствами. Это согласно единому методу обоснования не противоречило бы привязке к опыту, а означало бы лишь, что из бесконечного набора свойств определяемых объектов мы выбираем для определения их в одной теории одни, а в другой другие, (как, скажем, в классической теории газов мы определяли их через объем, давление и температуру, а в кинетической – через энергию молекул, их скорость и т.п.). В случаях, подобных переходу Ньютон – Эйнштейн, эти понятия обладают, по видимости, противоположными свойствами. На первый взгляд кажется, что не может время быть одновременно и абсолютным и относительным. И, следовательно, ни одно из них на самом деле не привязано к опыту.
Но на самом деле все-таки может один и тот же объект "время" обладать свойствами и абсолютности и относительности. Начну объяснение с аналогии. Представим, что у нас в руках кусок лезвия серпа и мы по нему пытаемся описать свойства всего лезвия, в частности его геометрическую форму. Наши органы чувств (глаза) посылают в мозг сигналы, которые автоматически сравниваются там с образ-эталонами и выдают нам восприятие: это похоже на окружность. Мы не доверяем чисто зрительному восприятию и замеряем кривизну на разных участках приборами. Она, оказывается, не идеально постоянная, но все же весьма близка к этому. Помня, что реальные объекты могут соответствовать нашим номинал-определениям лишь благодаря допускам на отклонение от них, мы заключаем, что форма лезвий серпов – окружность. Затем мы получаем в свое распоряжение целый серп, изготовленный на том же заводе по тому же ГОСТу (т.е. принадлежащий к множеству определяемого нами понятия "серп") и убеждаемся, что его форма – это все-таки не окружность, а некоторая другая кривая, скажем, парабола. Означает ли это, что наше прежнее определение было неверно, давало нам ошибочную, или в терминах Куайна относительную онтологию, привязанную не к опыту, а к теории? Нет это означает только, что и онтология и вся теория относятся к некоторой конкретной области действительности, которую (и только ее) эта теория описывает. Не онтология привязана к теории, а обе они вместе привязаны к описываемой действительности. Что происходит, когда мы переходим к действительности, которая включает данную, является расширением ее (Эйнштейн для Ньютона), или углублением (микромир для классики)?
Хотелось бы сказать, что новая теория является обобщением предыдущей теории и новая онтология – обобщением предыдущей онтологии. А старые теории и онтология – частными случаями новых, да еще такими, чтобы получались из новых через предельный переход, как это и имеет место в случае Ньютона и Эйнштейна. (Эйнштейновское время выражается через ньютоновское по формуле, в которой есть аддитивный член с коэффициентом v2 / c2, где v – скорость инерциальной системы, а с – скорость света. При v стремящемся к 0, эйнштейновское время переходит в ньютоновское, а при малых v они совпадают практически). Однако история с Ньютоном и Эйнштейном – лишь частный случай взаимоотношения теорий, описывающих включающие друг друга области действительности. Случай с серпами, несмотря на его условность и примитивность, описывает более универсально характер взаимоотношения подобных теорий, точнее соотношение онтологий в таких случаях. Для того, чтобы лучше это понять вспомним, что при аксиоматическом построении теории понятия определяются аксиомами. Аксиомы есть не что иное, как утверждения об отношениях между объектами, которые мы описываем в базовых понятиях. Отношения же - это, вообще говоря, функции. Например, по закону-постулату Ампера сила тока пропорциональна напряжению и обратно пропорциональна сопротивлению. Эти функции можно выразить и формулой и графиком. Графики подводят нас к нерву проблемы. Ведь аксиомы-постулаты – это уже обоснование, которому обязательно предшествует постановка опытов в генезисе. Результат каждого опыта – это точка на графике. По точкам строится на графике кривая, которая затем превратится в аксиому. График – это наше чувственное восприятие свойства (отношения), аксиома (формула) – его определение в теории. Но мы знаем, что экспериментальные точки на таких графиках никогда идеально точно не лежат на тех прямых и кривых, которыми мы описываем их в формулах-постулатах. Наши формулы-постулаты, наши понятия с их свойствами, онтология, которую дает нам наука – это всегда лишь аппроксимация тех подлинный свойств, которыми обладает натура. Аппроксимация – это не абсолютное отражение, конечно, но это не та онтологическая относительность, о которой говорит Куайн. Я бы даже сказал, что аппроксимация вообще не может быть названа онтологической относительностью. Это просто неточность, ограниченная точность науки. Вещь, которая своей тривиальностью не способна вызвать в ком-либо даже слабых эмоций, не говоря о буре чувств, которые вызывает у философов науки онтологическая относительность. Но эта аппроксимация объясняет суть взаимоотношения онтологий в таких теориях, как ньютоновская и эйнштеновская в общем случае. А именно, когда мы опытно, чувственно имеем дело с частью действительности (куском серпа), нас устраивает более простая аппроксимация, обеспечивая приемлемую точность (окружность). Когда мы получаем доступ к ощупыванию более широкого круга действительности, включающего данный (весь серп), эта упрощенная аппроксимация становится неточной, требуется новая, которая будет обеспечивать требуемую точность не только в прежней области действительности, но и в охватывающей ее. Как видно из примера с серпом, качественно эти аппроксимации не обязаны сводиться одна к другой через предельный переход. Тем не менее обе они будут отражением с определенной точностью реального свойства объектов действительности, то бишь реальной онтологии, только одна будет отражать его в одной области, а другая – в другой, ее включающей. Каждая будет привязана к действительности через опыт, через точки на графике.