Возложенной на меня, я раскрываю себя также в своей полной автономии.. Но для человека полная автономия – это грех, потому что она означает возмущение против Бога. Отсюда следует первый и основной парадокс: человек действительно является самим собой, только выбирая самого себя, и он может быть самим собой, только выбирая себя против Бога, будучи против Бога. Именно поэтому страх, свобода и грех образуют неразрывное триединство.
Небытие того, чем человек был, негация, которую он должен совершить для утверждения самого себя, бесконечная возможность, которая открывается перед ним, создают круговорот, и человеком овладевает страх, что он неминуемо будет подвергнут в грех, т.е. в выбор самого себя.
По размышлении не кажется, что идея страха, сведенная к своей субстанции, сильно различается у Гегеля и Киркегора, хотя роль, сыгранная этим понятием в общей экономике той и другой философии, малосравнима. В определенном смысле можно сказать, что для Киркегора. так же как для Гегеля, страх – это не что иное, как раскрытие в человеке небытия его бытия.
Ибо для Киркегора бытие человека есть небытие. Действительно, достигнув порога подлинности, человек отдает себе отчет в том, что он не есть то, что он превзошел, и готов отвергнуть это: он не есть человек бессознательный, узник – на свое счастье или несчастье – повседневных забот; он не есть то наслаждение моментом, которое ему предлагало эстетическое существование; он не есть то уважение этического закона, с которым он сообразовывался до сих пор. Эти негации возникают из раскрытия того, что человек может быть абсолютно самим собой, раскрытия, теперь предложенного ему. Но этот выбор самого себя, этот абсолютный разрыв есть также ничто и определяет меня как ничто: ибо оно имеется только в акт e противопоставления Богу, атакой акт есть само небытие. Греха нет; и меньше, чем какой-нибудь другой грех, есть грех гордость.
Тем не менее на этом сходство заканчивается. У Гегеля небытие человека, то есть негативность безвозвратны. Даже если человек придет к созданию всеобщего языка он (человек) исчезнет, будучи только конечным раскрытием всего того, что есть. У Киркегора парадокс открытия себя в небытии греха разрешается Искуплением. Бог сделался человеком и испытал муки человеческой смерти для того, чтобы искуплением вызволить человека из его греха. По этому поводу следовало бы вспомнить киркегоровскую идею повторения. Человек не теряет в своем выкупе истинность, открытую грехом. Оказалось, что он против Бога, но не будет таковым впредь, если он христианин.
Можно было бы добавить, ссылаясь на идею повторения, упомянутую нами, что человек вновь обретет теперь в истинности самого себя то, чем он был бессознательно до своего заблуждения и что тогда было ничем.
Может быть, говорим мы, потому, что нельзя быть уверенным, что Киркегор в последние годы своей жизни продолжает придавать тот же смысл идее повторения.
Надо ли идти дальше: мы говорим, что если человек христианин, то его подлинность, омытая греком, становится позитивной. Но христианин ли он? И кто может сказать, что он им является? Кто знает,, достоин ли он любви или ненависти? Никто не знает.
Таким образом, каждому из нас остается лишь обещание путем искупления преодолеть ничто своего бытия. И таково высшее откровение страха.
* * *
У Хайдеггера мы встречаем, несмотря на весьма значительные расхождения с Киркегором, идентичные мысли. Хайдеггер, как известно, очень четко различает страх и боязнь. Боязнь, по его мнению, это испуг, растерянность, испытываемая при приближении, переживаемом или воображаемом, угрожающего, определенного или определимого сущего: человека, животного, стихийного бедствия и т.д.
Сущее, внушающее нам боязнь, дает о себе знать на некотором расстоянии от нас (например, советские войска для простых людей между 1946 и 1958 гг.) и, по-видимому, хочет проникнуть в окружающий нас мир для разрушения его таким образом, чтобы мы не увидели или не хотели увидеть (оба случая возможны) из-за смятения, во власти которого мы находимся, средства предотвращения этого возможного вторжения.
Таким образом, возникает порочный круг: чем меньше мы видим средства организованного сопротивления, тем больше мы теряем голову, но утрата хладнокровия делает нас еще менее способными найти эти средства и усугубляет беспорядочность наших реакций.
Как бы то ни было, боязнь является, следовательно, неадекватным ответом или же приводит человека в состояние, мешающее адекватному ответу кому-нибудь или чему-нибудь, что, по мнению человека, должно или может уничтожить часть его самого либо все его существование в целом.
Напротив, страх, если он также связан с возникновением опасности, никогда не выдвигается определенной или определимой реальностью. Не «то» или «это» заставляет нас дрожать от страха. Дело не только в неведении, но человек, испытывающий страх, достигает в позитивном откровении, что ничто «сущее» не может быть причиной этого страха. Таким образом, мы позитивно «знаем» то «ничто», которое лежит в основе страха. В страхе все сущее в мире и сам окружающий мир кажутся внезапно лишенными всего своего значения, становятся опустошенными и рушатся из-за своей абсолютной никчемности. Я сам исчезаю со сцены как "я", сформированное моими заботами, стремлениями, повседневными желаниями. Такое крушение всего, что нас окружает, мешает «локализации» объекта» нашего страха. Угроза исходит отовсюду и невозможно даже определить, приближается она или удаляется. Из-за того, что исчезает всякая возможность ориентации, страх окружает нас чувством радикального Ungeimlichkeit . Мы лишены всякой помощи, всякой защиты.
Поскольку все реальности мира исчезли, источником страха может быть только сам мир как таковой. Он не пропал вместе с сущностями, которые его населяют; напротив, он стал более "близким" и более «видимым» с исчезновением предметов и реальностей, которые в нем обычно содержатся и маскируют его, сужая до размеров для наших повседневных забот. Страх открывает нам «мировость» мира в чистом виде – и именно она нас «обезоруживает».
Разумеется, обнаружение «мироврсти» мира не означает, что мы имеем его четкое понимание. Ибо возможности раскрытия такого чувства отличны от наших возможностей понимания и выше их. Однако отступить в страхе нас заставляет голый, жестокий, неумолимый и непреодолимый факт нашего бытия-в-мире*, в который мы брошены без зашиты и помощи.
Страх – это раскрытие той экстериорности. в которую я погружен, чтобы делать в нем свою карьеру «существующего», не желая этого и не имея возможности остановить ее развитие. Страх рождается из нашего положения и раскрывает нам его. Он является истинным чувством изначальной ситуации.
Но за кого человеческое существо испытывает страх? За самого себя как за глобальную возможность бытия и бытие-в-мире, а не за ту или иную из своих частных возможностей (здоровье, состояние, честь и т.д.), поскольку объекты этих возможностей «превзойдены» и угроза, принесенная страхом, по самой своей природе не может быть уточнена.
Таким образом, происходит смешение (обстоятельство, характерное для страха) того, что лежит, в основе страха, и того, перед чем испытывается страх: я дрожу за свое существование как, бытие-в-мире перед фактом своего бытия-в-мире.
Страх возникает, следовательно, направленным на бытие-в-мире. Обратив внимание все в ничто, он радикально изолирует того, кого он охватывает. Страх – это ненарушимое одиночество, он изгоняет всякую возможность развлечения.
* Sein und Zeit. S. 186, 187, 191,251.
Благодаря страну и превращению в «ничто», которое он производит, мы освобождаемся от власти «Ма n » и оказываемся перед неизбежным выбором: быть самими собой или нет. Страх, который, конечно, не может быть ничем иным, как страхом смерти, потому что он – раскрытое «ничто», угрожающее «ничем», не делает выбор для меня, но, устраняя все, что меня ослепляет и отвлекает, он открывает меня, (благодаря моей наиболее личностной возможности, которая и есть принятие этого ничто, принятие моей смерти, возвещенной абсолютной чуждостью мне мира*. Теперь мы лучше понимаем, почему у Хайдеггера (к сожалению, мы не можем здесь развить эту тему) существование, неохваченное страхом или отказавшееся от разоблачений страхом, характеризуется главным образом бегством, бегством в " Man ", в предметы мира и в заботы этого мира. Это существование, которое бежит от неизвестности, чуждости, обнаженности, Ungeimlichkeit своего первоначального положения. Оно скрывает от самого себя бытие-в-мире, в котором не может найти ни безопасности, ни покоя, а находит только уверенность в смерти, и спасается в мире, какой он есть, построенном им, чтобы оградить себя от чистого мира. Угроза крушения не становится от этого меньше в повседневном существовании. Всякое спокойствие может перейти в свою противоположность и бросить меня одного в непреодолимую тоску моего первоначального положения.
Все сказанное делает понятным, что чистый страх – редкое явление. Как только он появится, « Man » соблазняют высшей защитой, часто эффективной. Стратегия « Man » состоит в том, чтобы заставить повернуть страх к опасению. Если « Man » удастся указать на определенный предмет, то страх переродится в боязнь, и столь нежелаемое раскрытие окажется устраненным. Конечно, боязнь «неприятна», но все-таки она – меньшее зло и уже является компромиссом.
Как мы видим, теория страха Хайдеггера очень близка теории Киркегора. Хайдеггер несомненно делает ее более «светской». Но даже это изменение не едино, ибо греховная оптация истинности является для Киркегора небытием: выбрать самого себя перед лицом Бога значит выбрать ничто и обнаружить себя «ничем».
Теория Сартра добавляет ко всему этому мало нового, излагая те же идеи, только с еще большей силой, как это вообще свойственно данному автору. «Именно в страхе,– говорит он нам,– человек осознает свою свободу**. Страх является открытием бессилия моего всякую возможность развлечения.