Российская художественная интеллигенция конца XIX в., признавая себя выразителем оппозиционных настроений, выработала два варианта поведения: 1) либеральный, сочувствующий революции и 2) политически-индиффе-рентный, демонстративно отстраненный от политики. Оба эти варианта не выражали нравственного отпора и противодействия терроризму. Тем самым через литературные каналы была дана моральная санкция российского либерального общества на осуществление революционного террора.
Представители протеррористической тенденции героизировали террористов. Нередко реальные личности адептов террора становились прототипами их произведений, возводились на пьедестал героев-борцов с самодержавием. Вокруг них создавался ореол свободной, сильной, независимой личности. Как установила М. Могильнер, сформировавшийся к этому времени в среде леворадикальной интеллигенции мифологический микрокосм протеррористической направленности, условно названный «Подпольная Россия», создавался на основе массовой беллетристики революционно-демократического содержания. В результате в сознании россиян закрепился миф об идеальном герое – революционере-террористе, бесстрашном борце с самодержавием, которое воплощало в себе все зло и несправедливость ненавистного окружающего мира. Заданный стереотипный канон стал воспроизводиться в геометрической прогрессии, нередко уподобляя реальную жизнь сюжетам литературных произведений. Так миф, созданный путем художественной рефлексии, стал вторгаться в действительность, переделывая ее под свой канон.
Между целевыми установками адептов террора на устрашение и худо-жественно-мифологическим преобразованием террористических образов в литературе существует определенная взаимосвязь. Это в большей мере касалось тех писателей и поэтов, которые искали новые модернистские формы художественного выражения (Мережковский, Гиппиус, Брюсов, Волошин, Бальмонт, Блок). Для них террористическая идея исподволь врастала в идею революции и радикалистской оппозиции самодержавию, выступала наиболее ярким смысловым и семиотическим воплощением свободы. Их ментальным настроениям соответствовало оправдание террористического насилия высокими целями. Стремление оправдать террор, придать его носителям легитимный статус борцов за справедливость, неизбежно приводило к мифологизации террористов в художественном произведении. В русской литературе серебряного века есть множество подтверждений этой закономерности. Это четко прослеживается на примере поэзии. А. Блок, В. Брюсов, М. Волошин, К. Бальмонт, З. Гиппиус оказались в плену мифологизированных образов революционеров-террористов, уже утвердившихся и канонизированных в интеллигентской среде. Романтизируя героев «Подпольной России» они ретранслировали не столько террористические идеи, сколько ментально-психологические рефлексивы их носителей. Поэтическая форма придавала их художественным текстам эмоциональность и большую убедительность. В конечном итоге, стихи, идеализирующие террористов, расширяли границы информационного террористического воздействия, направленного, прежде всего, на молодежь и интеллигенцию. В диссертации подчеркивается, что в лоне модернизма и декадентства, наряду с взлетами высокого искусства и творческой мысли, развивались тенденции, культивирующие насилие, деструктивизм, нагнетание страха, апокалипсические настроения, упадничество, мистицизм и террор.
Протеррористическая направленность литературного творчества проявлялась и в прозе. В «Рассказе о семи повешенных» Л. Андреев создал ряд возвышенных и, в то же время, простых и непритязательных образов революционеров, осужденных за попытку совершения теракта. Не случайно сюжетная линия повести развивается вокруг поведения социалистов-революционеров в тюрьме, судебного процесса, и описания их казни. Еще со времен суда над Верой Засулич народнической интеллигенцией был выработан сценарий реабилитации террористов в глазах общественного мнения в ходе судебного процесса. Это стало эффективным средством пропаганды и распространения террористических настроений, особенно путем ретрансляции судебной информации в прессе.
Антитеррористическая тенденция реализовывалась в творчестве писателей-реалистов, романтиков и некоторых символистов (А. П. Чехов, А. Грин, А. Белый). Их объединяло одинаковое видение террора как социального зла. В повести А. П. Чехова «Рассказ неизвестного человека» удивительно тонко подмечено, как революционные террористические настроения могут зарождаться и гибнуть на почве любовных и семейных отношений в обществе, зараженном социально-политической пропагандой, нацеленной на насилие и террор. А. П. Чехову удалось отобразить социально-психологическую атмосферу девальвации революционно-террористических настроений в обществе. Для него уход человека от терроризма в обычную жизнь через любовь есть торжество разума и утверждение истины.
В русской литературе нет более яркого и объективного изображения эсеров, чем в рассказах «Шапки-невидимки» и примыкающих к ним ранних произведениях А. Грина. Это свидетельство писателя, наблюдавшего революцию и «террористическую работу» изнутри, глазами участника движения. Прототипом образа Яна в рассказе «Марат» послужил террорист Иван Каляев. Манифестация всеобщего террора в рассказе Грина находится в противоречии с жизнью и действиями других персонажей, также членов эсеровской организации – они не просто думают иначе, они живут совершенно по другим законам и правилам. Для них Ян предстает кровавым Тамерланом, Маратом. Талант А. Грина раскрылся в лаконичном и емком показе этого противостояния жизни и смерти, где смерть самого террориста является неизбежным и желанным следствием террора. Логическим завершением размышлений писателя о терроре является его рассказ «Карантин», имеющий автобиографические черты. Главный герой рассказа Сергей осознал простую истину, что убийством невозможно изменить мир в сторону социальной справедливости, как невозможно через насилие сделать людей добрее, чище, счастливее. В этом преодолении себя и переосмыслении своей жизни заложен гуманистический потенциал, который в дальнейшем найдет отражение в романтической прозе А. Грина. Писатель четко уловил взаимосвязь терроризма с уголовными преступлениями и прекрасно продемонстрировал срастание террора с уголовным миром на стра-ницах своих произведений. Реалистическая художественная литература первой почувствовала катастрофическую опасность террора, прикрываемого героической риторикой и фразеологией.
Многим мастерам художественного слова в начале ХХ в. было свойственно противоречивое отношение к революционному терроризму, обусловленное, с одной стороны, стойкой оппозицией самодержавию и одобрением революции, с другой стороны – внутренним нравственным разладом в связи с узнаванием «кровавой изнанки революции» и деградацией нравственных идеалов в период первой русской революции. Подобное состояние испытывали Л. Андреев. А. Белый, М. Осоргин, М. Горький. Примечательно, что формируемый литературой информационный фон, не смотря на усиление рефлексивных сомнений интеллигенции, склонялся в пользу леворадикальной протеррористической тенденции.
Л. Андреев опубликовал повесть «Тьма», в которой впервые показал террориста, разуверившегося в правоте своего дела. Поразительно, что это произведение вышло из-под пера человека, считавшегося убежденным сторонником леворадикального крыла интеллигенции (его произведения «Рассказ о семи повешенных» и «Царь-голод» признавались настоящими революционными бестселлерами, на текстах которых воспитывались будущие террористы). «Тьма» имела шокирующий резонанс даже в либеральной читательской аудитории. Однако самый мощный удар по литературно-мифологическому имиджу героя-террориста был нанесен «генералом эсеровского террора» Б. Савинковым в книге «Конь бледный».
Чем можно объяснить тот факт, что самым действенным литературно-информационным средством антитеррористического воздействия на общественное сознание стала книга, написанная одним из организаторов и руководителей эсеровского террористической движения? Б. Савинков отнюдь не стремился к разоблачению мифа об идеальном герое, его позиция не была следствием глубокого психологического надлома личности, осознавшей греховность содеянного и раскаявшейся. Ведь одновременно с «Конем бледным» Б. Савинков писал и готовил к публикации очерки и рассказы, по-прежнему возвеличивающие террористов. Разоблачение Азефа означало для Б. Савинкова полное крушение прежних идеалов. Выход из тупика накопившихся противоречий он попытался найти в идее религиозно-нравственного оправдания террора, которая появилась у него в процессе общения с Д. Мережковским и З. Гиппиус. В образе Вани из «Коня бледного» им был создан совершенно новый тип верующего, религиозно-ориентированного террориста, дихотомически противопоставленного «мастеру красного цеха» Жоржу. Тенденциозный замысел религиозного обновления терроризма с целью придания ему позитивного социального имиджа оказался непонятым леворадикальной интеллигенцией и не был ею принят. Образ Жоржа, напротив, был более цельным, жестким, реалистичным и скандально вызывающим, что выдвинуло его в центр читательского внимания, оттеснив идеализированного Ваню. «Расколдовывание» мифа произошло вопреки расчетам и желаниям автора и, в конце концов, привело к обратному эффекту: усилению отрицательного восприятия революции и террора.
В художественной литературе серебряного века достаточно рельефно обозначились проблемы информационно-семиотического сопровождения терроризма. Одной из них является осознание теснейшей взаимосвязи терроризма и провокации. Постановка данного вопроса в литературе в такой семиотической плоскости – культурологическое открытие А. Белого. Художественное чутье и интуиция подсказали ему, что провокация является одним из источников террора, точно также как и его неизбежным следствием. В тексте романа «Петербург» символически дан образ главного организатора эсеровского террора и главного провокатора Е. Азефа, который выведен под именем Липпанченко. Даже в его фамилии семантически проявляется ложь, фальшь, подделка, кичливость. Липпанченко – это мастер интриги и провокации, искусно манипулирующий не только судьбами людей, но и крупнейших политических и государственных организаций. Несмотря на всю масштабность фигуры Липпанченко, А. Белый в своем художественном анализе идет гораздо дальше личностного фактора, он выходит на более высокий уровень обобщения: в романе провокация и терроризм связываются неразрывной, взаимообусловленной цепью эмоционально- чувственных представлений, идей и действий. В тексте «Петербурга» практически все действующие лица, так или иначе, переплетены провокационными или провоцирующими ситуациями.