Сразу отметим, что имперская «просветительская» доктрина ассимиляции инородцев оставалась вполне дееспособной не только в XVIIIстолетии, но и на всем протяжении XIXв. Доказательством в данном случае служит отношение официальных кругов к «мусульманскому вопросу». Во второй половине XIXв. в состав империи вошли обширные среднеазиатские регионы, населенные мусульманами, чей «образ жизни» существенно контрастировал с русским. Как доказывает отечественный исследователь «мусульманского вопроса» Е.И. Воробьева, в российских интеллектуальных кругах был выработан собирательный образ «мусульманского мира», которому приписывали следующие характеристики: фанатизм, религиозная нетерпимость, замкнутость, невежество, косность. Мусульмане законодательно были причислены к инородцам и в иерархии народов помещены выше язычников, но ниже христиан (и европейской культуры в целом). Согласно идеологическому обоснованию имперской идентичности мусульмане «нуждались» в просвещении со стороны русских.
Однако очевидно, что «развитые» в политическом, социальном и культурном отношении христианские народы не попадали под формальное определение инородцев. Но также очевидно, что они не могли быть определены и как «русские». Главным этнодифференцирующим критерием в проекте русской имперской идентичности XIXв. выступил язык, который потеснил конфессиональную принадлежность и стал тесно отождествляться с национальностью (народностью) как ее «главный залог и главный признак». Соответственно претерпела изменения содержательная сторона имперского проекта русификации, предполагающего теперь целенаправленное насаждение русского языка в «развитых» иноязычных регионах империи с целью их наиболее плодотворной интеграции в российское государство. В имперском проекте решения «мусульманского вопроса» также делалась ставка на светское просвещение и русский язык. На практике это проявилось в создании особых начальных школ для мусульман, учреждении русских классов при медресе, во введении экзаменов по русскому языку для кандидатов на мусульманские духовные должности, в установлении правительственного контроля над религиозными школами мусульман.
Наряду с «инородческой проблемой» другим важным фактором, обусловившим иное прочтение имперскими властями русского и инородческого вопросов, явилось пробуждение в Европе в начале XIXстолетия (которое иногда называют «веком национализма») устойчивого интереса к национальной проблематике. Идея нации еще с конца XVIIIв. начала вытеснять космополитические воззрения и постепенно превращаться в приоритетный принцип новоевропейского мироустройства. «Национальный фактор» оказал существенное влияние как на образование национальных движений внутри Российской империи, так и на имперскую политику формирования идентичности.
Так, в начале XIXв. в пределах империи активно самоопределялось украинское национальное движение, идеологами которого выступили приверженцы т.н. «малороссийского» патриотизма, актуализировавшие культурно-историческую традицию автономного гетманства в рамках Российской империи, существовавшего вплоть до второй половины XVIIIв. В российском государстве украинцы официально считались частью русского народа, а украинский язык – крестьянским диалектом русского. Украинцы не имели собственной этнической элиты (аристократия украинского казачества в течение XVIIIв. стала органической частью российского дворянства), собственного литературного языка и «высокой» культуры, поэтому вполне могли быть постепенно ассимилированы русскими. Однако появление в среде украинской интеллигенции отдельных «проповедников» национальности, принявшихся конструировать национальную историю, имело следствием на данном этапе оформление проекта украинской этнокультурной идентичности.
Серьезный идеологический и социальный потенциал продемонстрировал польский опыт национально-освободительного противостояния имперской власти: в 1830 г. Польша пережила мощное национально-освободительное восстание, которое было подавлено в 1831 г. силой русского оружия. Надо сказать, что, начиная со второй половины XVIIIв., выдающимися общественными деятелями Польши (С. Сташицем, Ф. Езерским и др.) формулировалась идея польской нации-народа (в противовес аристократической идее «шляхетской нации»). После поражения восстания Польшу захлестнула волна Великой эмиграции, которая к 1836 г. «унесла» на Запад около 9 тыс. представителей польской интеллектуальной элиты (в их числе оказались А. Мицкевич, Ю. Словацкий, Ф. Шопен). Поэтому вполне понятен и оправдан непримиримый настрой поляков в отношении чуждого государственного и культурного организма, каковым представлялась Российская империя.
Необходимо обратить внимание и на несколько знаковых моментов российской истории начала XIXв., во многом спровоцировавших переопределение имперской идентичности и повысивших интерес власти к проблеме «национальности» (или «народности», если пользоваться наиболее распространенной терминологией того времени). Это, во-первых, победоносная война 1812 г., главным героем которой стал русский народ; во-вторых, восстание декабристов (1825 г.), продемонстрировавшее достаточно высокий уровень оппозиционных настроений в дворянской среде, связанных с «заботой» о народе. Кроме того, одним из аспектов имперского этнокультурного ландшафта первой половины XIXв. являлся феномен «обынородчивания» русских в ряде восточных лимитрофных (пограничных) зон (особенно на севере Сибири), что по-своему способствовало актуализации «русского вопроса».
Мы также полагаем, что немаловажной предпосылкой видоизменения проекта имперской идентичности в начале XIXв. можно считать изначально заложенный в его культурно-идеологическую «матрицу» дуализм локального и универсального, всегда оставлявший имперским властям возможность «русского маневра».
Все перечисленные выше факторы (инородческая проблема, распространение идеи нации в Европе, подъем национальных движений в ряде имперских областей, внутриполитическая мотивация обращения власти к проблеме народности) в разной степени способствовали появлению «теории официальной народности». Она была сформулирована в 1834 г. министром народного просвещения С.С. Уваровым и провозглашала три принципа внутреннего устройства русской жизни: «самодержавие, православие, народность». Ее генезис, безусловно, связан с сочинениями Н.М. Карамзина, который в своей «Записке о древней и новой России» (1811 г.) высказал мысль о том, что основой государственного бытия России может быть только единство «мудрого самодержавия», православной веры и культурной самобытности. Теоретическая база для триады С.С. Уварова обнаруживается и в «Исторических афоризмах» (1823 – 1826 гг.) М.Н. Погодина.
Центральное место в уваровской формуле занимала идея самодержавного государства. Однако в триаде был актуализирован потенциал локализма: в заголовок обновленного проекта имперской идентичности была вынесена «народность», причем подразумевалась, в первую очередь, русская народность. В «теории официальной народности» оспаривался тем самым приоритет универсального компонента имперской идентичности над локальным; она представляла собой неустойчивый и «взрывоопасный» баланс между имперским и русским. Это позволило историку А.Л. Янову назвать ее «прародительницей имперского национализма», а историку В.А. Дьякову – «государственной формой национальной идеологии». По сути, в этом же русле мыслит и немецкий исследователь А. Каппелер, полагающий, что концепт «народности», включенный в имперскую идеологическую программу, выступил «с претензией на замену отжившего сословного принципа царской империи» (заметим, базового принципа имперской организации!) и явился своего рода официальным вариантом «социальной эмансипации» подданных империи. Тем самым власть, открыто признав «народность» одним из легитимирующих оснований самой себя, собственноручно заложила в имперский «организм» бомбу замедленного действия.езусловно, формулы является а.СР 23 % орник произведений русских мыслителей__________________________________________________
Сам факт появления «теории официальной народности» («абсолютно неадекватной имперской природе российской государственности») можно расценить как поворотный момент в имперской политике формирования идентичности: по сути, власть санкционировала дальнейшую локализацию государственной объединительной программы, поскольку пыталась идентифицировать себя не только с имперским государством, но также и с русским народом.
Интересно отметить в этой связи, что нарастание интереса к проблеме «народности» в официальных и интеллектуальных кругах проявилось, в частности, в деятельности Русского географического общества, созданного по инициативе Ф.П. Литке, наставника великого князя Константина Николаевича, в 1845 г. Как отмечает Н. Найт, «по самой своей природе Географическое общество возникло на своеобразном стыке науки, имперской власти и принципа народности» и «было органической частью аппарата империи – статус, который был особо подчеркнут в 1849 г., когда Николай I(1825–1855 гг.) предоставил Обществу право носить звание «Императорское». В своем исследовании Н. Найт доказывает, что деятельность Общества осуществлялась как «русский проект», направленный на сбор и компиляцию материалов о фольклоре и повседневной жизни русского народа. Так посредством этнографии власть стремилась «познакомиться» с титульным этносом и «хозяином» Российской империи.