В рамках концепции Филофея православная империя осмысливается, в первую очередь, в русле византийской традиции как универсальная духовно-политическая сущность, но вместе с тем – как «русская по своему характеру и своим задачам в мире» (выражение Н.А. Бердяева). В этом, на наш взгляд, заключается противоречивый дуализм локального и универсального в имперской идентичности. Позднее доминанта локального приведет к конструированию и утверждению превращенных форм религиозной идентичности, в которых выхолащивался ее «чистый смысл». На это, в частности, указывал русский философ Г.П. Федотов: «Нет более распространенного недоразумения среди нас, как смешение «православного» и «русского». Православное это вселенское, это для всех. Русское – только для нас. … мы иногда выдаем за православное, вселенское, общеобязательное исторические особенности лишь нашего, русского пути». По сути, мыслитель говорит о пагубном влиянии «русскости» (со всеми вытекающими из нее последствиями) на идентичность православия.
Идеологическое «изобретение» имперской традиции не могло не повлиять на опыт идентификации допетровской Руси. В Московском государстве первичной и доминантной формой идентификации было отождествление с конфессией: «русский» равнялся «православному» (таким образом, крещение «спасало» от чужеродности). В соответствии с этим все население делилось на православных (русских) и иноверцев.
Важно отметить, что в данном культурно-историческом контексте религиозно-практическое определение «русскости» основывалось на сопоставлении с «чуждым», непохожим, что предполагало сколько-нибудь достоверное знание «внутреннего устройства» жизни иноверцев-инородцев. Безусловно, систематизированная информация такого рода отсутствовала и по причине «ненужности» (главной целью государства на присоединенных восточных территориях было получение экономической выгоды), и в силу недостаточного освоения новых земель. Тем не менее, признаки «чужеродности» в XVIIв. могли быть органично «диагностированы» с религиозных позиций, поскольку граница, пролегающая «по вере», должна была иметь четкие «визуальные» проявления. Так, Ю. Слезкин в своем исследовании доказывает, что основными отличительными «маркерами» русских от инородцев служили три внешних «компонента» русской веры: пищевые запреты, половые отношения (соблюдение таинства брака) и отношение к земле (крещеному подобает быть крестьянином). Другими словами, культурные различия между русскими и инородцами возводились в ранг базовых религиозных различий и считались свидетельством «иноверчества» и, следовательно, «нерусскости».
В XVIIIстолетии проект имперской идентичности претерпел существенные изменения: была переосмыслена природа универсального компонента имперской идентичности – самодержавной власти. Петр Iввел в русскую политическую мысль идею государства как института, стоящего над монархом, приоритет земной инстанции (государства) над божественной (монархом) вступал в оппозицию с христианским пониманием иерархии власти (Царь – наместник Христа). Таким образом, идею царства сменила идея государства.
Теоретик новой концепции власти Феофан Прокопович обосновал цель государственной власти: не достижение царства небесного является теперь конечным предназначением власти, а «всенародная польза», поскольку воля народа мыслится им как тождественная воле Божьей. Таким образом, прямым источником легитимации власти монарха являлся уже не Бог, а народ. Мы согласны с Л.А. Андреевой, полагающей, что с петровской эпохи начался процесс десакрализации «должности царя» как наместника Христа.
В это же время подвергся существенному пересмотру локальный компонент имперской идентичности – «русскость». Первая «научная» попытка определения границ «русскости» была предпринята Петром Iс помощью немецких ученых, которые и положили начало практике «описания народов», проживающих в границах Российской империи. Важнейшим фактором этнографической таксономии народов стала категория «обычая», включавшая в себя такие элементы, как хозяйственный уклад, питание, сексуальное поведение, ритуалы и нравы в широком смысле слова. Интерпретируя полученную информацию с прогрессистско-просветительских позиций, ученые построили примерную иерархию народов империи, на вершине которой стояли оседлые земледельцы (предпочтительно православные и славяне). Другими словами, русские крестьяне считались более развитыми, чем инородцы восточных окраин империи.
По сути, прежние религиозные разграничительные маркеры секулярным сознанием XVIIIв. были использованы в качестве своеобразного формального мерила просвещенности и прогрессивности. Главным отличием русских от прочих имперских народов признавалось наличие образования (или просвещения), под которым подразумевалась совокупность художественной культуры, науки, торговли и мануфактурного производства. Россия взяла на себя цивилизаторскую миссию, идеологическим обоснование которой формально выступало православие, утратившее самодовлеющее значение и ставшее для государства средством реализации приоритетных внутри- и внешнеполитических интересов. В соответствии с новой логикой прогрессивное развитие Российской империи с неизбежностью предполагало ассимиляцию инородцев, ассоциировавшуюся с «обрусением». Обращение в христианство было неотделимо от просвещения инородцев для государственной пользы: христианизация отождествлялась с просвещением, которое, в свою очередь, уподоблялось «обрусению». В результате имеем парадокс: конфессиональная идентичность приобретает в XVIIIв. светскую интерпретацию.
Тем не менее, принятие нерусскими православия (и, главное, соответствующих обычаев) являлось лишь формальным выражением лояльности имперской власти, поскольку главным было другое: идентификационными границами нового «статуса» служили обязательства верноподданнического служения российскому имперскому государству. Именно со времени официального провозглашения России империей (1721 г.) «русское» перестает быть сугубо религиозной характеристикой и становится преимущественно государственной: все, кто преданно служит российскому государству, являются русскими. Интересная деталь: в паспортах подданных империи наряду с именем, семейным положением, отношением к воинской обязанности непременно указывалась их сословная принадлежность и вероисповедание. По-видимому, такого рода информация давала возможность властям составить представление о «степени» лояльности подданного по отношению к правящей династии и не более того.
В таком контексте локальный компонент имперской идентичности («русскость») оказался подчинен универсальному ее компоненту (власти как государству). «Русскость» как «православность» обрела статус переменной и вспомогательной «величины» для империи, стремившейся с ее помощью укрепить свои базовые институционально-организационные принципы: династический и сословный. Можно согласиться с В.С. Соловьевым, писавшим об имперском государстве, что оно делает из Церкви национальность и послушное орудие мирской власти.
Таким образом, в основу имперского интеграционного проекта была положена этатистская идея, окрашенная в религиозные тона. Принадлежность к православию служила показателем лояльности государству, в котором вероисповедание должно было служить не столько духовной опорой, сколько инструментом имперской политики. Таков был «классический» российский проект имперской идентичности.
Обновленные и противоречивые очертания проект имперской идентичности приобрел в начале XIXстолетия. Включение польских земель с огромной еврейской диаспорой (в результате трех разделов Речи Посполитой – 1772, 1793, 1795 гг., а также по результатам Венского конгресса 1815 г.), Финляндии (1809 г.), Грузии (1789 – 1804 гг.), Закавказья (1829 г.) в геополитическое пространство Российской империи качественно изменило «инородческий вопрос»: в состав империи вошли территории с собственными длительными традициями государственного существования или самоуправления, населенные народами с развитой социальной структурой и самобытными культурными традициями. Новые внутриполитические реалии явно не укладывались в прокрустово ложе прежнего патерналистско-просветительского взгляда имперской власти на «восточных» инородцев.
Само понятие «инородцы» потребовало в новых условиях четкого определения и юридической кодификации. Термин «инородцы» впервые получил строгое правовое определение в 1822 г. с введением «Устава об управлении инородцев», разработанного М.М. Сперанским. К категории «инородцев» устав относил различные «восточные» народы, в основном кочевые и полукочевые коренные народы Сибири, чей образ жизни базировался на скотоводстве, охоте и рыболовстве. По мнению американского историка Джона У. Слокума, граница, отделяющая инородцев от основного населения России (в соответствии с юридическим обоснованием категории «инородцы»), проходила скорее через различия в образе жизни, чем через религиозные различия. Под инородцами подразумевались народы, чей существенно «низкий уровень цивилизации» обуславливал роль подопечных по отношению к Российскому государству. Иначе говоря, официально термин «инородцы» подразумевал проникнутое духом Просвещения понимание русификации, в ходе которой русские постепенно ассимилируют «отсталые» народы и введут их в круг более развитой русской культуры.