Необходимо оговориться, что, оценивая требники как источники, свидетельствующие о распространении женского гомосексуализма в древней Руси, надо постоянно иметь в виду особенности отношения к исповеди в русском православии: исповедь играла здесь отнюдь не такую роль, как на католическом Западе. Большинство не верили в тайну (да и в таинство!) исповеди и относились к ней достаточно цинично. Опасность того, что сказанное на исповеди будет доложено «кому следует», осознавалось и в средневековой Руси, и тягчайшие грехи прихожане старались скрывать. Во всяком случае, исповедующийся сам должен был признаваться в грехах; формат, предлагаемый требником, использовался не всегда — за исключением «глухой» исповеди, когда умирающий не мог говорить, и священник сам перечислял его предполагаемые прегрешения. И «вопросы к женам», касающиеся сексуальных грехов, возможно, не так уж часто задавались — а если задавались, не всегда священники добивались ответов. Скорее набор этих вопросов отражал позиции руководителей Православной церкви — в Византии, а потом в Москве.
И тем не менее пенитенциальные «вопросники» свидетельствуют о том, что на протяжении всего русского средневековья Православная церковь стремилась предупредить священников во всех городах и весях о распространенности гомосексуализма в женской среде, во всех слоях общества, среди замужних и незамужних женщин. В XVII веке довольно открыто бытовали «игры» девушек, окрашенные в лесбийские тона; в глазах церкви они были безусловно греховны, но преходящи, как прелюдия к замужеству. Требник XVII века пишет об этом так: «Не играла ли неподобно с подругами своими мужски [?]» (Алмазов, 1б9). Однако этот грех тут же прираавнивается и к гетеросексуальным «играм»: «...Или с юношами не целовалася ли с ними съ похотию?» Следовательно, в средневековой Руси церковь считала, что греховен секс сам по себе, а не только секс грешников.
После XVII века, очевидно, никаких письменных свидетельств относительно лесбийского эротизма и лесбийской сексуальности на русском языке не существует вплоть до конца XIX века (за исключением небольшого количества литературных примеров, самые яркие из которых — «Неточка Незванова» Достоевского и «Полуночники» Лескова).
«Запретная» тема попала в печать и стала предметом обсуждения, главным образом юристов и медиков, в значительной степени благодаря реформам 1860-х годов, после которых началось профессиональное становление медицины и права. Интересно, что, в отличие от европейского, русское женское освободительное движение последней трети XIX века не имело в своем составе ощутимого лесбийского элемента. Русский феминизм объединялся с радикальным народничеством и нигилизмом, а, как отмечал Симон Карлинский, гомосексуализм предавался анафеме на всех направлениях русского революционного движения. Поэтому все формулировки и дискуссии по поводу русского варианта проблемы «женщина с женщиной» достались на долю мужчин, занимающихся медициной и правом. Это означало, что лесбианизм в России на уровне «научных» рассуждений и общественного мнения рассматривался как логический результат таких проблем, как женская преступность, проституция и патология.
Хотя русские юристы и врачи старались не отставать от западных сексологов и быть в курсе всех новинок в этой области, озабоченность женским гомосексуализмом оставалась все-таки скорее в сфере западноевропейских проблем, чем русских. До наших дней дошла только одна работа, написанная в это время по-русски о лесбиянках (или трибадках, если воспользоваться излюбленным термином автора). Она принадлежит гинекологу Ипполиту Тарновскому и называется «Извращение полового чувства у женщин» (СПб, 1895). Американский историк Лаура Энгелстайн отмечает, что книга Тарновского — это, собственно, «русский образец клинического жанра, основоположниками которого являются западные медики» (Engelstein. 813).
По мнению Энгелстайн, в России на женский гомосексуализм обращали еще меньше внимания, чем в Европе (где им занимались тоже мало). Она выдвигает ряд любопытных социальных, культурных и политических причин, обусловивших в России XIX века неготовность врачей «клеймить позором сексуальные извращения как социальную и физическую патологию — по крайней мере в отношении женщин». Но я вижу еще одну вероятную причину, сходную с той, которая приводится Юдит Браун в объяснение почти полного невнимания к лесбийской сексуальности со стороны законодательства, богословия и литературы Европы в эпоху Средневековья и на заре Нового времени. Как считает Браун, такое игнорирование «заставляет предположить едва ли не упорный отказ поверить» в это явление (Brown, 69).
Интерес Тарновского к лесбиянкам и их сексуальности ставит его особняком среди русских коллег-медиков, но ничем не выделяет из массы европейских современников и предшественников. Так, он начинает свои изыскания и обследования «врожденных трибадок» (то есть женщин, отдающих сексуальное предпочтение женщинам с ранних лет), основываясь на полном убеждении в том, что сексуальные особенности этих женщин объясняются физиологическими отклонениями, в частности, наличием у них органа, напоминающего пенис. Здесь Тарновский, как ни странно, подходит к проблеме лесбийского секса с позиций итальянского клирика XVIII века Лодовико Синистрари. Последний, отталкиваясь от определения содомии как «плотского проникновения в ненадлежащий сосуд», на «проклятый», всеми обсуждаемый вопрос: «в каком случае две женщины, лежащие вместе и соприкасающиеся плотью, могут быть обвинены в содомии?» — отвечал, опираясь на новейшие (к началу XVIII века) достижения медицины, что только женщины, имеющие непомерно большие клиторы, могут заниматься содомией (цит. по: Brown, 74). Из фаллоцентрического убеждения — что полноценного соития (нормального или ненормального, естественного или неестественного) между партнерами не может быть, если один из них не имеет пениса или его подобия — из этого убеждения и возникла гипотеза, согласно которой женщина, способная заниматься «противоестественным» сексом (содомией) с другой женщиной, непременно в какой-то степени гермафродит.
Тарновский описывает гинекологические обследования «трибадок» — в основном женщин, арестованных за тяжкие преступления и имеющих каждая свою историю сексуальных связей с женщинами, — которые он предпринял, чтобы подтвердить или опровергнуть теорию: такие «врожденные трибадки» имеют физиологические отличия от «нормальных» женщин. В результате он пришел к выводу, что даже «трибадки от природы» в физическом отношении совершенно нормальны. Таким образом, он может торжествовать и поставить крест на теории гермафродитизма врожденных лесбиянок. Более того: он развенчивает популярную в то время на Западе теорию, по которой лесбианизм, как и проституция — это свидетельство моральной деградации и преступности.
Итак, Тарновский снимает с лесбиянок обвинение в склонности к насилию, которое поддерживалось многими авторами-церковниками; он не делает из лесбиянок патологических личностей и преступниц, какими их представляли последователи школы криминальной антропологии, основанной Чезаре Ламброзо. Тем не менее в других отношениях его подход мало отличается от взглядов большинства европейских и русских специалистов конца XIX века. В самом деле, Тарновский обильно цитирует работы известных западных сексологов, особенно Молля и Крафт-Эбелинга. Он настойчиво подчеркивает подлинность случаев из практики, о которых пишет в своей книге, однако, надо признать, нет никакой уверенности в том, что лесбиянки, далекие от криминала, чье поведение и чью сексуальную жизнь он описывает, на самом деле существовали.
Самый важный и остающийся без ответа вопрос о лесбиянках-информаторах в работе Тарновского: что же побуждало этих анонимных женщин, о которых он сам пишет как о самых скрытных на свете людях, раскрывать ему интимнейшие детали своей частной жизни? К единственной в своем роде, особенно на русской почве, книге Тарновского «Извращение полового чувства у женщин» надо подходить осторожно и с определенной долей недоверия в отношении того, что она может нам поведать о действительной жизни и сексуальности реально существовавших русских лесбиянок 1880-х -90-х годов. Однако читать ее полезно и, хотя это звучит как горький парадокс, забавно: книга свидетельствует о неотвязной одержимости русского врача конца XIX века проблемой гомосексуализма, а именно — лесбиянками, неважно, существующими ли реально, или воображаемыми, или взятыми из литературы.
В целом суждения Тарновского о лесбиянках отражают медицинские стереотипы своего времени. Он выделяет два типа трибадок — активные и пассивные — и, подобно большинству тогдашних врачей, считает, что «врожденные» трибадки всегда активные, пассивными же становятся со временем, обычно начиная с вредной привычки мастурбировать в детстве. Тарновский убежден, что пассивные трибадки очень женственны, а активные ощущают себя мужчинами в женской оболочке. Это ощущение, которое сегодня мы назвали бы признаком транссексуальной идентичности, не обязательно проявляется внешне: ведь активные трибадки, едва ли не самые скрытные люди на свете, успешно утаивают свои чувства и специфическую сексуальность от
всех... кроме пассивных трибадок и, очевидно, доктора Тарновского. Одним словом, типичная лесбийская пара, по Тарновскому, состоит, если выражаться современным английским арго, из «дамочки» и «stone bush»; на русском тюремном это будет: «ковырялка» и «кобель». Тарновский убежден, что большинство активных трибадок не позволяют трогать свои гениталии во время полового акта, а оргазма достигают просто наблюдая за экстазом партнерши. Здесь, сказали бы мы, есть расхождение между концепцией Тарновского и точкой зрения средневековых клириков, которые, как мы убедились выше, не проводили различия в осуждении «истечения», происходит ли оно в результате активного или пассивного поведения женщины. Кроме того, мы начинаем подозревать, что лесбиянки, с которыми Тарновский имел дело в ходе своей клинической практики, не во всем были с ним откровенны, когда читаем: «Cunnilingus очень редко бывает в ходу, и то между публичными женщинами или у профессиональных трибадок» (Тарновский, 154). Однако в другом месте Тарновский пишет о существовании «профессиональных активных трибадок», очевидно, обслуживавших за деньги клиенток, не только в Петербурге, но и «в других больших городах» (Тарновский, 122).