АЛЕКСАНДР Э Т К И Н Д
ЭРОС НЕВОЗМОЖНОГО
ИСТОРИЯ ПСИХОАНАЛИЗА В РОССИИ
МЕДУЗА
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
1993
Содержание
2. Глава I. На грани миров и эпох: работа и жизнь Лу Андреас-Саломе. с. 13-46
3. Глава II. Русская культура модерна между Эдипом и Денисом. с. 47-96
4. Глава III. Случай невроза в поколении революционеров: Сергей с. 97-129
Панкеев, он же – Человек-волк.
5. Глава IV. Психоаналитическая активность до I Мировой войны. с.130-158
6. Глава V. Чистая игра с русской девушкой: Сабрина Шпельрейн. с. 159-212
7. Глава VI. Психоанализ в стране большевиков. с. 213-268
8. Глава VII. Между властью и смертью: психоаналитические
с. 269-310
увлечения Льва Троцкого и других товарищей.
9. Глава VIII. Педологические извращения в системе. с. 311-341
10. Глава IX. Посол и сатана: Уильям К. Буллит в
булгаковской Москве. с. 342-376
11. Глава X. Интеллигенция в поисках сопротивления. с. 377-419
12. Заключение. с. 420-424
Эрос невозможного
История психоанализа в России
Александр Эткинд
Психоанализ быстро и своеобразно развивался в атмосфере «серебряного века» и первых футуристских экспериментов большевиков. В его истории в России необычно переплелись интеллектуальные влияния Фрейда и Ницше. Книга состоит из глав, посвященных разным периодам развития русского психоанализа, которые перемежаются историями жизни знаменитых русских аналитиков и пациентов. В деталях исследуется любовная связь К.Юнга с русским психоаналитиком Сабиной Шпильрейя. В свете новых материалов о дружбе М.Булгакова с первым Послом США в СССР и пациентом Фрейда Уильямом Буллитом, дается новая трактовка «Мастера и Маргариты». Автором найдены новые архивные материалы.
Книга открывает увлекательную, ранее почти неизвестную линию развития русской мысли. Психоаналитики и поэты-символисты, антропософы и марксисты, звезды европейской культуры модерна и агенты НКВД - все они вновь встречаются на этих страницах.
Автор книги Александр Маркович Эткинд, 1955 года рождения, кандидат психологических наук, автор 80 научных работ в области социальной и клинической психологии, политической социологии, русской интеллектуальной истории, а также монографии «ThepsychologyofPost-TotalitarisminRussia», London, 121 p (совместно с Л.Я.Гозманом). Печатался в журналах «Октябрь», «Нева», «Звезда», «XXвек и мир», «Вопросы философии», «Вопросы психологии», «Время и мы», «Системные исследования», «Человек», «Frenesie», «L'Ane», «Cahierdumonderusseetsovietique», «Partizanrevue».
Введение
Интеллектуальная история России XX века внутри страны оказалась фальсифицированной в не меньшей степени, чем ее политическая история. Результаты исследований западных историков и историков-эмигрантов, свободные от идеологического пресса, до сих пор, к сожалению, в России остаются малоизвестны. Впрочем, эти исследования в ряде случаев тоже оказывались ограниченными как вследствие недоступности архивов, так и в результате дистанции между их авторами и интересующим их советским опытом. Несчастно общество, правда о котором пишется другими; но и эта правда бывает ущербна — неполна и монологична.
История, написанная изнутри — и, тем более, изнутри глобального исторического кризиса, — неизбежно субъективна. Но это именно та субъективность, в которой нуждается меняющееся общество. Непосредственное переживание исторического процесса искажает перспективу; но и обогащает ее опытом людей, точно знающих, к чему привела сегодня их История.
* * *
Русская традиция не знала и до сих пор не знает такой специализации профессионалов, какая привычна на Западе; академическая и художественная культуры были в ней слиты одними и теми же духовными влияниями и политическими идеями. В истории психоанализа в России участвуют не только врачи и психологи, но и поэты-декаденты, религиозные философы и профессиональные революционеры.
Взлет русской культуры в короткие полтора десятилетия между началом столетия и Первой мировой войной породил свои вершины и провалы в гуманитарных науках так же, как в политике и социальной мысли, живописи и поэзии. Россия серебряного века была одним из центров высокой европейской цивилизации. Хотя среди утонченных представителей культуры модерна не было недостатка в пророках, предвещавших скорый расцвет варварства, в столицах и провинциях развивались самые современные направления наук и искусств. Аргументы славянофилов отступали перед напором Запада, однако в тот раз реформам не суждено было сбыться. Серия военных поражений, бесконечные ошибки царя, разочарования в возможностях изменить реальный ход вещей, предчувствие близкой катастрофы — все это вызывало интерес к эзотерическим тайнам и заставляло брать на веру романтические мечты. „Эрос невозможного" — так сформулировал настроение эпохи лидер русского символизма Вячеслав Иванов. Бурная жизнь интеллигенции порождала все более удивительные плоды, от столоверчения до масонства, от оргий придворных хлыстов до политического подполья эсеров...
Мысль направлялась сразу же на предельные вопросы бытия, по пути проскакивая конкретное разнообразие жизни. Любовь и смерть стали основными и едва ли не единственными формами существования человека, главными средствами его понимания; а став таковыми, они слились между собой в некоем сверхприродном единстве. Интуиция единства любви и смерти стала инвариантом этой культуры, объемля такие разные ее проявления, как философия Вл. Соловьева, поздние повести Л. Толстого, поэзия Вяч. Иванова, романы Дм. Мережковского, драмы Л. Андреева и психоанализ С. Шпильрейн.
Как нигде и никогда популярен был в России на рубеже веков Фридрих Ницше. Его презрение к обыденной жизни, призыв к переоценке всех ценностей оказали долговременное, до сих пор не до конца осмысленное воздействие на русскую мысль. По словам самого авторитетного свидетеля, Александра Бенуа, „идеи Ницше приобрели тогда прямо злободневный характер (вроде того, как впоследствии приобрели такой же характер идеи Фрейда)".
Страстная проповедь Ницше вовсе не была рассчитана на практическую реализацию. Но на русской почве она приобретала конкретные черты, казавшиеся зримыми и доступными для воплощения в жизни каждого. Как писал Федор Степун: „Замечание Достоевского, что русская идея заключается в осуществлении всех идей, верно не только по отношению к общественной, но также и к личной жизни" (4). То, что для Ницше и большинства его европейских читателей было полетом духа и изысканной метафорой, которую лишь варвар может принимать буквально, в России стало базой для социальной практики.
Новый человек, Сверхчеловек, попиравший своим существованием отживший здравый смысл, должен быть создан и будет создан именно здесь. Православные философы, начиная с Владимира Соловьева, призывали строить Богочеловечество на земле, переделывая тварного человека. Потом этот импульс истощился в магических абстракциях антропософии Рудольфа Штейнера, обещавшей все то же, но более легким путем. Такие лидеры будущей советской интеллигенции, как Горький, Маяковский, Луначарский, в свои молодые годы находились под сильнейшим влиянием Ницше, и их позднейший большевизм, возможно, позаимстовал у Ницше куда больше, чем у Маркса. Политический экстремизм русских марксистов соседствовал тогда с духовным экстремизмом Николая Федорова, требовавшего оставить все человеческие занятия ради своей „философии общего дела", заключающейся в научном методе воскрешения всех живших на земле людей. Теперь, почти столетие спустя, легко судить о том, что эти духовные течения, казавшиеся современникам абсолютно различными, общи в своем утопизме, основанном на вере в науку и родственному Ницше пренебрежении существующим на свете порядком вещей.
Программная книга А. А. Богданова, единственного серьезного теоретика среди большевиков (и психиатра по образованию), под точным названием „Новый мир" начиналась с эпиграфов из Библии, Маркса и Ницше. „Человек — мост к сверхчеловеку", — цитировал Богданов и продолжал от себя: „Человек еще не пришел, но он близок, и его силуэт ясно вырисовывается на горизонте". Шел 1904 год.
Человек как он есть оказывается не целью и безусловной ценностью, а средством для построения некоего будущего существа. Как учил Ницше: „Человек есть то, что следует преодолеть". Эта идея представляется нам сегодня, на основе опыта прошедшего столетия, не просто опасной, но и, в буквальном смысле этого слова, человеконенавистнической. В начале века с ней соглашались многие. Литераторы-декаденты и православные теософы, сановные масоны и идеологи терроризма непримиримо спорили о средствах грядущего преображения человека и человечества — мистических или научных, эстетических или политических. Но сама цель и необходимость изменения природы человека мало кем подвергалась сомнению.
Православный идеал соборности — особого недемократического коллективизма, основанного на априорном согласии и повиновении, — добавлял свой оттенок в представления о целях и средствах преображения. Духовная традиция, развивавшаяся под разнообразными и, кажется, несовместимыми влияниями ницшеанства, православия и социального экстремизма, приобретала особую, поучительную и сегодня цельность. Победившие большевики в своих программах массовой переделки человека довели идею до ее воплощения — воплощения варварского и для этой культуры самоубийственного, но, возможно, в ее рамках единственного, которое только и могло быть на деле осуществлено.
* * *
С начала 10 и вплоть до 30-х годов психоанализ был одной из важных составляющих русской интеллектуальной жизни. В многоцветной мозаике быстро развивавшейся культуры необычные идеи Зигмунда Фрейда воспринимались быстро и без того ожесточенного сопротивления, которое они встречали на Западе. В годы, предшествовавшие Первой мировой войне, психоанализ был известен в России более, чем во Франции и даже, по некоторым свидетельствам, в Германии. В России, писал Фрейд в 1912 году, „началась, кажется, подлинная эпидемия психоанализа" .