Не любивший Америку несмотря на свою славу там и расцвет в ней его учения, Фрейд написал историю невроза одного из ее президентов; а о России, с которой он был связан множеством духовных нитей и лидеры которой были больны несравнимо тяжелее и интереснее Вильсона, он почти всю свою жизнь хранил горькое молчание.
Социально-психологические эксперименты в Варьете
Подобно Фрейду с Вильсоном, Буллит и Булгаков родились в один и тот же год — 1891. При всем различии их судеб и положений в их характерах и интересах было немало общего. Буллит, пациент интерпретировавшего даже фамилии Фрейда, и Булгаков, автор множества смешных и странных фамилий — оба они не могли не заметить и не обсудить сходства их собственных имен (одним из ранних псевдонимов Булгакова был даже М. Булл).
О чем рассказывал Булгакову Буллит? О парижских красавицах и о голливудских приемах в бассейнах? Или о теории Фрейда, о том, что все в человеке, хорошее и плохое, объясняется как реализация его сексуальности, но только нынешнюю политическую жизнь так не объяснишь, вот хотя бы то, как шпионит себе во вред этот Штейгер... Или о том, как он, Буллит, был наивен, думая, что московское население изменилось внутренне под влиянием великого эксперимента, а оно — достаточно сходить в Варьете — не изменилось ничуть, если не считать „аппаратуры"?
Или о том, как прав был Гете, и мир, пройдя дьявольские искушения, все же изменится к лучшему Фраза Мефистофеля „ Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо", составляющая эпиграф к роману „Мастер и Маргарита", цитируется и в Предисловии к книге о Вильсоне (в том смысле, что Вильсон, в противоположность Мефистофелю, все хотел добра, но всегда творил зло). Мы не знаем, в каком из текстов эта фраза появилась первой; оба писались одновременно и много раз переделывались на протяжении всего десятилетия. Буллит мог перенести ее от Фрейда к Булгакову или, наоборот, воспринять от Булгакова и вставить в свою с Фрейдом рукопись. Но даже если появление этой цитаты на центральном месте в двух столь разных книгах является случайным совпадением, оно свидетельствует об их неожиданной общности.
Собеседником Посла был человек, проживший свою жизнь в таких условиях, которые, подобно личности Сталина, выходили за пределы понимания; бывший врач-венеролог, пролечивший в свое время немало сифилитиков и сделавший пару десятков абортов; любитель политики, заполнявший страницы своего дневника злорадными анекдотами о большевистских вождях и детальным изложением международных переговоров советского правительства; знаменитый в этой стране писатель, который сочинил множество странных людей, чьи слова и поступки кажутся естественными миллионам его читателей. Буллиту должно было быть любопытно, с чем согласится и с чем будет спорить его московский собеседник. Но, конечно, Посол представить себе не мог, ассоциации какой силы и блеска возникнут у этого симпатичного, старавшегося никогда ни о чем не просить человека; какими будут импровизации на темы его, Буллита, случайных слов и жестов, необыкновенной его личности и банальных московских наблюдений; в какую Историю он войдет.
Герой романа Булгакова, „иностранный специалист", снова, после длительного перерыва приезжает в Москву начала 30-х с вполне определенными целями — с намерением посмотреть на „москвичей в массе" и оценить происшедшие с „народонаселением" психологические изменения. Средства, которыми он располагает, производят на непривычных москвичей впечатления дьявольских; но его цели вызывают совсем не мифологические ассоциации. Наделенный магическими возможностями для постановки эксперимента, в своих выводах он пользуется обычной логикой экспериментатора. „Горожане сильно изменились, внешне, я говорю, как и сам город, впрочем... Но меня, конечно, ...интересует... гораздо более важный вопрос: изменились ли эти горожане внутренне?", — задает Воланд сам себе, своей команде и своим испытуемым профессионально поставленный вопрос, тот самый, который не раз (например, в „Неудовлетворенности культурой") ставил и Фрейд. — „Да, это важнейший вопрос, сударь" — подтверждала свита. Действительно, это тот самый вопрос о возможностях преображения человека, который интересует русскую культуру начиная с символистов „серебряного века" и кончая современными Воланду педологами. Вопрос интересует любителей и профессионалов до сих пор, в сегодняшних терминах это называется „Хомо Советикус". Естественно, что практически вся сцена в Варьете была устранена при публикации романа в 60-х годах наравне с Балом Сатаны.
Дьявол не просто мучит и не только терзает; он искушает и испытывает. Из современников Булгакова об этом очень ясно писал Вячеслав Иванов: гетевский Мефистофель, считал Иванов, испытывает Фауста так же, как ветхозаветный Сатана — Иова, и находит-таки единственное уязвимое место — „сферу вожделений"; не случайно первая же экскурсия Фауста с новым всемогущим гидом оказалась направлена на кухню ведьм. Булгакову, в отличие от Гете, Фрейда и Иванова, вожделение уже не кажется самым страшным и самым загадочным в человеке. Люди нового века, Мастер и Маргарита уверенно предаются своей любви, и Воланду не приходится ни искушать их, ни как либо иначе интересоваться эротической стороной их жизни. Для Воланда и Булгакова тайна человека в другом: в жестокости и милосердии; в зависимости и способности к сопротивлению; во власти над толпой и слиянии с ней.
Я вовсе не артист, настаивал Воланд, пытаясь разъяснить уже после проведенного эксперимента свои познавательные задачи и методы, „просто мне хотелось посмотреть москвичей в массе, а удобнее всего это было сделать в театре" *. И действительно, он проводит в московском Варьете ряд логичных, отменно поставленных тестовых экспериментов. Реакция на неопределенность и молчание: публика в напряжении и тревоге. Реакция на деньги: дождь из купюр вызвал всеобщее веселье, изумление и возбуждение. Реакция на смерть: оторванная голова вызывает в публике истерику, а потом женский голос просит проявить милосердие. Что ж, реакции адекватные, можно сказать, общечеловеческие. Воланд рассуждает: „Они — люди как люди... Любят деньги, но ведь это всегда было... Ну легкомысленны... Ну что же... и милосердие иногда стучится в их сердца". Решающий эксперимент на проверку ниц-шеанско-болыпевистской гипотезы о возможности переделки человека поставлен. Для Булгакова и Буллита он был мысленным; литературный Воланд осуществляет его в действии; в реальности эксперимент завершится только полвека спустя. Итак, ставится диагноз, точнее которого и сегодня никто не сформулировал: „Обыкновенные люди... в общем напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их".
Идея преображения человека волновала Булгакова как ключевая проблема эпохи. В „Собачьем сердце" он дал нам один ее образ; в „Мастере" — другой, не менее яркий. Иван Бездомный после встречи с Воландом проходит полный цикл „переделки". Столкновение с дьяволом, острый бред и психиатрическое лечение превращают пролетарского поэта-пьянчугу в добропорядочно-го советского профессора. Типичный Нопю ЗоуеНсиз, фамилия которого очередной раз намекает на „квартирный вопрос", принимает все, что с ним происходит, без особого удивления,
Так же, и с еще более поразительным равнодушием, герои Зощенко (см. гл. 10) рассказывают о самых невероятных событиях своей обычной жизни. Тотальное погружение советского человека в советский же быт избавляет от размышлений о нем, от сомнений, удивлений, тревог... Чтобы „остранить" советскую жизнь, нужен иностранец. О. Мандельштам писал в 1922 году: „Быт — это иностранщина, всегда фальшивая экзотика, его не существует для своего домашнего, хозяйского глаза... другое дело турист, иностранец (беллетрист); он пялит глаза на все и некстати обо всем рассказывает". В том году вышел „Хулио Хурени-то" Эренбурга, весь построенный на контрасте между двумя видениями советской жизни — иностранца-сверхчеловека и местного простака. Пройдет полтора десятилетия, и Воланд, Мастер и Бездомный покажут, насколько более сложной являлась та ядерная ситуация.
Профессионального психиатра, с которым консультировался Булгаков по поводу „случая" Ивана, привычное равнодушие последнего к своей судьбе (еще и в странном сочетании с привычной же паранойяльной агрессивностью), не устраивало: „Иван Николаевич должен бы по законам психопатологии испытывать чувство тоскливого страха. Ведь ежели человек видит такую „чертовщину", то не может ему не быть не по себе. У покойного Берлиоза это вами очень отмечено, а Иван Николаевич, как мне кажется, главным образом направляет свою активность по линии преследования врагов и разрушения их замыслов, но ничуть не реагирует на необычность совершающегося перед ним и с ним самим".
Но это для Воланда и Буллита, и в какой-то степени для Цейтлина и Булгакова, жизнь Бездомного кажется невероятной. Для него самого она нормальна, и писатель понимал это лучше психиатра. Истории о „психической переработке", которые рассказывал Всеволод Иванов в „У" (см. гл. 6), тоже кажутся невероятными читателю и тоже не вызывают никакого удивления у героев. Советская жизнь вообще удивительна только для внешнего наблюдателя.
Мастер и зависимость
Итак, „иностранный специалист", любитель театра познакомился там с попавшим в беду местным Мастером, которому без посторонней помощи отсюда не выбраться, да и с ней никак. Всесильный помощник, он покинул Москву и с сожалением оставил писателя с его подругой одних — самим идти по направлению к вечному их дому. Со всеми колоссальными своими возможностями не смогший помочь ему на этой земле, он, наверно, думал, что лишь развлек его, да участвовал в его мечтаниях о тишине, которой тому никогда не давали в жизни. Он не знал, что на последних шагах своего пути этот Мастер вспомнит о нем.