Со времени их первой встречи прошло немногим больше года, когда, вновь оказавшись под влиянием своей сестры, Ницше проклинает Лу. „Если я бросаю тебя, то исключительно из-за твоего ужасного характера... Ты принесла боль не только мне, но и всем, кто меня любит... Не я создал мир, не я создал Лу. Если бы я создавал тебя, то дал бы тебе больше здоровья и еще то, что гораздо важнее здоровья, — может быть, немного любви ко мне". В его письмах к Лу угрозы окончательного разрыва сменяются раскаянием: „Мои дорогие Лу и Рэ, не беспокойтесь об этих вспышка моей паранойи или уязвленного самолюбия. Даже если однажды в припадке уныния я заберу свою жизнь, не должно быть повода для печали. Я хочу, чтобы вы знали, что я не больше чем полулунатик, пытаемый головными болями и помешавшийся от одиночества. Я достиг этого разумного, как я сейчас думаю, понимания ситуации после приема солидной дозы опия, спасающего меня от отчаяния".
На вершине отчаяния он пишет главную книгу своей жизни „Так говорил Заратустра". Первая ее часть написана всего за 10 дней. Человек есть то, что следует превзойти. Человек — не цель, а мост, ведущий к цели, к сверхчеловеку. „Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором". Сверхчеловек — это смысл земли, а человек — лишь грязный поток. Только море может принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым. „Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он — это море, где может потонуть ваше великое презрение". Презрение людей к себе, презрение автора к людям, презрение автора к самому себе.
Его сестра Элизабет вспоминала: „Какой-то злой рок пожелал, чтобы именно в это время, когда здоровье брата несколько восстановилось, его посетили тяжелые личные испытания. Он пережил глубокие разочарования в дружбе... и в первый раз познал одиночество". По ее мнению, в образе Заратустры воплотилась его мечта о совершенном друге, которого он не мог найти в этот последний период своей жизни. Это писалось для публики. В частном письме, написанном в ноябре того самого 1882 года, Элизабет выражалась более определенно: „Как искусно она использует максимы Фрица, чтобы связать ему руки!.. Не могу отрицать, она действительно воплощенная философия моего брата". В другом дошедшем до нас документе Элизабет говорит о Лу как о хищнице, которую следует раздавить любой ценой.
Петер Гаст, друг Ницше и нейтральный свидетель его романа с Лу, рассказывал обо всем этом более спокойно: „В течение определенного времени Ницше был действительно заворожен Лу. Он видел в ней что-то необыкновенное. Интеллект Лу и ее женственность возносили его на вершину экстаза. Из его иллюзий о Лу родилось настроение Заратустры. Настроение, конечно, принадлежало Ницше, но именно Лу вознесла его на Гималайскую высоту чувства".
Действительно ли Ницше нашел в двадцатилетней русской девушке свой идеал сверхчеловека, а Заратустра и есть недостающий „совершенный друг", закодированная прекрасная Лу? Трудно судить о том, в какой степени буквально можно принять эту странным образом восходящую к сестре Ницше интерпретацию. Достаточно того, что именно любовь к Лу, любовь не удовлетворенная и не изжитая, вызвала в страдающем Ницше тот накал чувств, которым до сих пор обжигает его книга. Сама Лу в своей монографии о философии Ницше расскажет об этом так: „Когда Ницше уже не насилует своей души, когда он свободно выражает свои влечения, становится ясно, среди каких мук он жил, слышится крик об избавлении от самого себя... В полном отчаянии он ищет в самом себе и вне себя спасительный идеал, противоположный своему внутреннему существу".
Элизабет Ницше всю жизнь пыталась присвоить себе сначала самого брата, а потом его наследство. Тот бунтовал, но с нарастающей тяжестью своих страданий становился все более от нее зависим. Все же через два года после разрыва с Лу он писал Мальвиде фон Мейзенбуг о сестре: „Между мной и мстительной антисемитской гусыней не может быть примирения. Позже, гораздо позже она поймет, как много зла она принесла мне в самый решающий период моей жизни...". Элизабет травила Рэ как еврея; много позже, в старости, она объявит еврейкой и Лу. В 1885 году она вышла замуж за Ферстера, активиста немецкого националистического движения, известного тем, что он собрал четверть миллиона подписей под петицией Бисмарку, требовавшей запретить въезд евреев в Германию и уволить их с государственной службы. Не найдя правды на родине, он уехал с женой в Парагвай строить там новую Германию. Его руководящая деятельность привела к бунту поселенцев, и он застрелился в июне 1889 года. Элизабет вернулась домой и занялась наследством своего брата, только что скончавшегося в психиатрической больнице (где его лечащим врачом был Отто Бин-свангер, дядя Людвига Бинсвангера, близкого друга Фрейда). Изданная ею компиляция незаконченных рукописей Ницше под названием „Воля к власти" признана историками фальшивкой. Именно Элизабет Фер-стер-Ницше ответственна за примитивное и расистское понимание сверхчеловека, которое было воспринято и канонизировано нацистами. Вершиной ее деятельности было посещение архива Ницше в Веймаре Гитлером в ноябре 1935 года. Самому Ницше расизм и, тем более, антисемитизм были совершенно чужды. Его сверхчеловек был чистой гипотезой, не столько мифом, сколько проектом мифа, призывом, не включавшим никаких рецептов. Себя же Ницше вообще не считал немцем, возводя свой род и необычную фамилию к польским шляхтичам.
В России Ницше понимали как романтика и пророка. „Быть может, именно в Ницше всего сильнее проявилось романтическое желание принять весь мир" и увидеть в нем „присутствие бесконечного в конечном", — писал в 1914 году В. Жирмунский. Именно у романтиков „жизнь и поэзия сближаются; жизнь поэта похожа на стихи; «жизнь в эпоху романтизма подчиняется поэтическому чувству... Переживание становится темой поэтического изображения и, через это изображение, пережитое получает форму и смысл". По точной формулировке Жирмунского, в этом выразился, может быть, „массовый бред"; „но с психологической точки зрения, во всяком случае, бред является таким же состоянием сознания, как и другие".
В этом романтическом свете любовь Ницше и Саломе и не могла закончиться иначе. Разыгрывавшаяся среди альпийских вершин и средиземноморских курортов, эта любовь странно напоминает романтические истории русской литературы. До встречи с Лу Ницше читал Лермонтова и писал другу: „страна, столь незнакомая мне, и разочарованность в западном духе, все это описано в прелестной манере, с русской наивностью и с мудростью подростка". Экзотика русской жизни не мешала, а скорее помогала увидеть в Лермонтове те же знакомые проблемы, что в Байроне или Новалисе. В письмах Ницше времен его романа с юной Лу упоминания о наивности и незрелости русских отсутствуют. Лу была хорошо подготовлена. Чувства Ницше подчинялись известным ей правилам — международному коду романтических переживаний, в котором счастье недостижимо, любовь сливается со смертью, а конечный человек имеет значение лишь как отсвет бесконечности.
Возможно, восторженный отзыв Ницше о Лермонтове относится к самому удивительному лермонтовскому творению, напитанному за полвека до „Заратустры", но странно его напоминающему. Запрещенная царской цензурой, поэма „Демон" вышла в Германии раньше, чем в России, и не раз переводилась на немецкий (впервые в 1852 году Ф. Ботенштедтом, лично знавшим как Лермонтова, так и Ницше, „Демон" поражает той же, что и знаменитая книга Ницше, доведенной до абсурда романтикой — поэтикой одиночества, презрением к обыденной жизни, мечтой о возрождении в любви и отсутствием интереса к техническим деталям осуществления этой мечты. Автор „Заратустры", возможно, с изумлением находил в странном герое русской поэмы себя, свои мечты, тревоги и ощущаемую им вину. Мрачные символы мужского начала, извне вторгающегося в устоявшуюся женственную обыденность, герои Лермонтова и Ницше полны предчувствий „жизни новой". Наследники классических дьяволов Гете и Байрона, оба они оказываются дальними предшественниками новых демонов русской литературы — „Бесов", Хулио Хуренито, Воланда.
Достаточно раскрыть лермонтовского „Демона", чтобы узнать, как начинаются и чем кончаются истории любви в романтической культуре. Герой Лермонтова, существо непонятной природы, не бог и не человек, „сеял зло без наслажденья... И все, что пред собой он видел, Он презирал иль ненавидел". Так бы он и жил, если бы не встретил земную женщину, преобразившую само его существо: „В нем чувство вдруг заговорило Родным когда-то языком. То был ли признак возрожденья?" Он рассказывает красавице о своих необыкновенных идеях и возмущает ее мысль „Мечтой пророческой и странной". Наконец, он соблазняет ее происходящим с ним тотальным преображением: „Хочу любить, хочу молиться, Хочу я веровать добру". Но удовлетворение демонической страсти ведет к гибели красавицы.
После встречи Ницше и Салоне пройдет еще двадцать лет, и идея эквивалентности любви и смерти, намеченная в „Демоне" (и одновременно в „Египетских ночах" Пушкина), станет общей темой всей „декадентской" русской культуры. Эта идея будет считаться воспринятой от Ницше, но своеобразно впишется в русский контекст, перенасыщенный традиционной и новой романтикой.
Любопытно, что для осуществления трагедии всякий раз нужна была экзотическая, нездешняя женщина, на которой легче сосредоточить несбыточные ожидания: Демону — дочь Кавказа, Ницше — русская... Правда, Лу, в отличие от лермонтовской Тамары, общение с Демоном явно не казалось последним в ее жизни.