Несчастная, униженная, но не сломленная Света решает продолжать поиски и борьбу. Однако бороться в одиночку с тайным врагом — малоперспективно. Просит о выезде в Швейцарию. Там, на свободном Западе, в случае продолжения преследований можно нанять независимого детектива, найти преследователей и судиться. Западная общественность не позволит среди бела дня у всех на виду издеваться над невиновным человеком. Забрезжила надежда — только бы уехать отсюда.
Света ходит по инстанциям, пишет письма высоким начальникам. Добивается, доказывает, просит. И вдруг как нож в спину — ее снова госпитализируют, уже насильно. Трудно передать моральные мучения, которые ей приходится претерпевать в больнице. Ей там так плохо, что она даже не знает, что хуже — преследования или госпитализации. Снова унижения и лекарства. В полубессознательном состоянии ее выпускают. Она остается без работы, так как ее без ее согласия переводят на инвалидность. Преследования же не только продолжаются, но и выходят на новый уровень. Сплетни о ее личной жизни начинаются по месту жительства. Видимо, с помощью аппаратуры, спрятанной в квартире, наблюдают за каждым ее шагом. Какое же унижение, когда кто-то подглядывает, как она идет в ванную! Не желая давать пищу для сплетен, садится в комнате на стул и неподвижно сидит. Но разве это выход из положения?!
Унизить человека — это еще не все. У Светы появляется предположение, что пытаются проникнуть в заповедную зону — мир ее мыслей и чувств. Слышала, как ученый по телевизору говорил, что возможно управление психикой с помощью техники. Ученый называл это «робототехникой». Возникает страх — а что, если преследователи воспользуются этим. От такой мысли становится жутко. Ухудшается работа мышления. Мозг навязчиво вынужден обдумывать громоздкие философоподобные конструкции. Из-за пустяка приходится думать о сотворении мира. Это утомляет. Появляются насильственные мысли. Иногда кажется, что настроение меняется как-то само по себе, что наводит на мысль об управлении ее душой. Однако однозначной убежденности, что ее психикой управляют, нет. [Развернутого, яркого синдрома Кандинского—Клерамбо у нее нет. Синдром представлен рудиментарно.] Это, как и многое другое, у нее амбивалентно.
Наиболее тягостны насильственные мысли о восемнадцатилетней дочери Оле, о том, что и с ней может произойти что-то плохое. Дело в том, что Оля — это единственная радость в рушащемся мире. Понимая, что ее жизнь исковеркана, хочет всю себя отдать дочери. У Оли все хорошо, она делает все большие успехи в живописи. Забота о дочери принимает гротескный характер. Отказывая себе во многом, со своей инвалидной пенсии в 90 рублей покупает дочери пальто за 180. И это при живом отце, который дочь вполне обеспечивает. Света боготворит дочь. Если вдруг Оля простывает, то у Светы тут же наступает душевный упадок. Дочь живет отдельно, и в черные дни депрессии больная держится одной мысли, что в воскресенье к ней приедет ее умница и красавица Оля. Когда дочка рядом, то все внимание отдается ей. На душе становится проще, яснее. И даже о преследованиях меньше думается, и мозг работает лучше.
Вдруг возникают насильственные мысли о том, что с дочерью может что-то случиться. Эти мысли ложатся на самое тревожное опасение — а что, если и правда преследователи испортят Оле жизнь. Ведь они, наверное, догадываются о том, как много значит для нее дочка, и попытаются нанести удар в самое больное место. И вот однажды, напуганная этими мыслями, она мечется по комнате, крутит диск телефона, пытаясь дозвониться дочери, а трубку никто не берет. Впадает в панику: ну вот, значит, и дочь впутали в это дело. При этой мысли обдает «холодный жар». Всполошенная, полоненная страхом, не разбирая пути, бежит за помощью в милицию. Отчаянно просит помощи, и в ответ на эти просьбы милиция отправляет ее в... сумасшедший дом!
После очередной пытки пребывания в больнице ее выпускают на свободу, но уже нет при этом радости. Ибо теперь она понимает всю степень своего бесправия и беспомощности. Организованная травля принимает все большие масштабы. Ведь даже некоторые статьи в газетах, радиопередачи, используя двусмысленные выражения, несут читателям один смысл, а ей намекают на что-то связанное с ней. Кому и зачем это нужно? Ясно, что хотят растоптать ее достоинство. Но кто? Порой думалось, что все это организовали масоны, потом думалось, что евреи, потом кто-то другой. Одно предположение сменяется другим только лишь затем, чтобы смениться третьим. Всякое предположение кажется одинаково вероятным и невероятным. Запутавшись в догадках и сомнениях, мысль лишается прямого поступательного движения. Одно время казалось, что в этом калейдоскопе событий есть и доброжелатели, быть может, весьма могущественные. Но и они действовали намеками. В надеждах на доброжелателей больная доходила до явных фантазий, но поскольку все, творящееся с ней, было так необычно, то уже ничто не казалось невозможным. Было время, надеялась на Рейгана, думала, что за ней должен прилететь самолет и увезти из Союза. Однако постепенно отказалась от надежды на доброжелателей, так как выходило, что они тоже действуют одними намеками. Новые ребусы могут лишь окончательно ее доконать. Нет, доброжелатели, понимая это, не стали бы путать ее в намеках. Их нет, это все те же мерзкие преследователи.
С родственниками — дело особое. Муж предал, всегда способствовал госпитализациям. Сестра уклонялась от помощи, что, впрочем, делали и друзья. После раздумий созрел ответ: «Никто не хочет лезть на чужие баррикады». Родилось ключевое, объясняющее слово — «патология». По убеждению Светы, близкие родственники должны были бы ей помочь, не засаживать в больницы, обратиться к правосудию, как-то поспособствовать ее выезду за границу. От этого бы и они выиграли. Она могла вызвать их в гости в Швейцарию, если бы все удачно получилось. Какой же резон, чтобы в одинокой борьбе она дошла «до ручки»? Ответ только один — никакого. В этом-то и состоит «патология»: смотреть, как рядом тонет человек, и не протянуть руки. Вероятно, в основе лежала зависть к ее былому успеху, «кошачьей независимости», так как они сами, в силу рабского конформизма, не были способны к личностной самостоятельности. Пусть же и она станет такой, как все, пусть не напоминает им об их рабстве. Лучше всем сидеть в болоте, равенство уравниловки и пошлости — вот логика «патологии», пассивности и зависти. Это логика «русской извращенности», нашей истории, логика доносов друг на друга. Сколько Света помнит себя, с отрочества ее тянуло к Европе. Любила читать европейскую литературу с ее атмосферой уважения к отдельному человеку, честным и спокойным отношением к запретным темам (сексу, агрессии, политике, двойной морали). Любила дух европейских книг, где человек идет своим путем, а не является приложением к идеологии, где нет пресного морализаторства и нудного стремления поучать. Европа привлекала богатством традиций, изящным аристократизмом в отличие от Америки, где много шума, яркой мишуры, деловитости. Однако психиатрическое клеймо закрыло дорогу в Европу, превратило ее в изгоя общества, обрекло на жизнь в «русской патологии».
Света старалась уберечь дочь от влияния родственников, держала ее рядом с собой. Таким образом, дочь невольно вовлекалась в детективный сюжет ее преследований. Так, однажды шли в метро. Вдруг один из прохожих сказал, что нужно идти на площадь. Пошли туда. Там оказалась какая-то демонстрация. Зачем они тут — совершенно неясно. Вдруг другой прохожий говорит, что следует идти в гостиницу, и она, ничего не понимая, отправляется с дочерью туда. Гостиница жила своей жизнью, но неожиданно в окнах защелкали и замигали фотовспышки. Фотографируют их с дочерью?! Наверное, это западные корреспонденты. Ждала, что кто-нибудь выйдет и что-либо объяснит. Напрасно ждала, как всегда, все окончилось «ребусом». Это все походило на игру в бильярд, где в роли шара она сама. Какая-нибудь фраза, обращенная к ней, запускает ее, затем другая фраза меняет ее движение. Она мечется, как бильярдный шар, пока не попадет в лузу очередного ребуса — все, игра закончена до очередной партии. Она хочет разгадать их мотивы и тогда с достоинством выйти из игры. Пока же мечется. В результате этих детективных поисков на пару с дочерью не выдерживает отец. Он пишет бумагу психиатрам с просьбой оградить дочь от матери. Свету снова насильно госпитализируют. Из больницы она выходит опустошенная, но с прежними мыслями, ненавистью к преследователям и презрением к родственникам. Настроение черное. Появились мысли о самоубийстве, поняла, что еще одну госпитализацию не перенесет.
Где бы она ни была, вокруг нее и с ней что-то происходит. При этом повседневная жизнь людей идет как обычно. Мир стал запутанным для нее, но для других людей он остался прежним. Беда случилась с ней, а не с миром. Чтобы пройти в метро, нужно, как обычно, опустить пятачок, чтобы заказать обед — посмотреть меню, чтобы купить товар — стоять в очереди. Мир в себе и для себя жил прежней жизнью, его сущность не изменилась. Правда, порой у нее возникали разные «дикие» предположения, но серьезно верилось лишь в одно: какая-то группа людей, скорей всего не очень многочисленная, организовала своеобразную травлю. В нее вовлечены ее коллеги по работе и некоторые посторонние люди, распространяются сплетни, за ней подсматривают, даже каким-то образом временами подключая ко всему этому телевизор и прессу. Причем все организовано по мафиозному принципу, то есть простые исполнители ничего не знают и не имеют прямого выхода на центральную группу. Кто они, зачем ее травят — этого в точности она не знала. Скорее всего, это связано с ее разоблачительным автобиографическим романом, со стилем ее жизни, который колол кому-то глаза. Ее жизнь исковеркана, а мещанские лодки других людей все так же благополучно плывут, лишь иногда безопасно качаясь на волнах мелких страстей.