Может оно означать и следующее: принимайте моральное требование просто и не поддавайтесь искушению мудрствовать – это вы наверняка, убоявшись его трудности, хотите слукавить; думать и хитрить одно и то же. – Что сказать на это? – Когда совесть в человеке еще не встала на ноги и ее заменяют социальная привычка и страх (страх осуждения или «страх божий») – только так оно, наверное, и бывает: или ты своему долгу верен – или хитришь, ищешь лазеек; или ты прост и честен – или себе на уме. Нравственности примитива надо быть безотчетной, необсуждаемой, святой (разум сказал бы – автоматической). Другое дело бодрствующая совесть, – это когда ты слышишь голос собственного разума, различающего добро и зло, как бы во что ты ни желал верить и как бы ни желал перед собою схитрить. Совесть требует – не мудрствуйте лукаво, а думайте честно.
И вера и разум начинают освоение мира с выдвижения некоторых аксиом, недоказуемых и неопровержимых предположений.
Но если разум – это весь цикл: предположение, испытание объективностью, достоверность (в науке – гипотеза, эксперимент, факт), – то вера – цикл с выброшенным центральным звеном: предположение как достоверность (в этом случае необсуждаемая, сакральная), гипотеза как факт. Предположение у веры перешагивает объективность, то есть, выходит, способно подчинить себе мир, – это торжество веры над разумом и естеством называется сверхъестественным, чудом; без этого религии (религиозной веры) нет. Когда-то, впрочем, явления не делились для неискушенного человеческого ума на естественные и сверхъестественные, сама религия была для него естественна. Лишь в те времена она и могла родиться, а теперь, когда естественное и разумное – синонимы, она требует от человека особых способностей…
Таким образом, для разума категория веры – противоречива в самом своем определении, логически абсурдна. Современный ум либо не понимает, с чем имеет дело в вере, и тщится свести ее к предположению, допущению, надежде (еще и оправдывая ее: мол, предположение и не может и не должно быть доказательным), – либо прозревает в ней архаизм, наивность, первую и величайшую пробу-ошибку пробуждающегося человеческого разума: «а не станет ли предполагаемая сакральная сила, без которой нам не на что опереться, выше докучной объективности?»...
Ну, а для веры разум – святотатство даже тогда, когда он хочет быть к ней лояльным, подводит, к примеру, под нее какую-то реальную базу. Дух объективности – готовность признать правду за тем, чего не предполагаешь или не желаешь – это дух сомнения, гибель веры.
Разум «верит» в правду, в объективность, воздействовать на которую можно лишь объективно же, познавая и признавая ее законы; вера верит в силу, для которой законов нет, и воздействовать на которую можно лишь ей угождая.
Спор веры и разума бесконечен; тот и другая видят себя не стороной в споре, а судом: если разум есть обращение к объективности, хочет, чтобы судила истина – то вера силится быть судьей самой истине. Так, разум, и допустив бытие Бога, подчиняет его истине: уверен, что благой Бог должен желать лишь добра и злодеем, каким он представлен в канонических книгах, быть не может. Вера утверждает, напротив, что добро и есть то, чего хочет ее канонический Бог, даже и чинящий потопы; злодейство – наше ему непослушание. Он истину определяет.
Пока человек (на Земле) не достиг совершеннолетия и не в силах подчиниться разуму (то есть самому себе, стать ответственно-свободным), – инстинкт посылает ему религию: подчинение неким правилам, данным высшею силой, относительная разумность которых в том, что есть хоть какие-то правила. Если каждый, как существо пока неразумное, эгоистичен до предела, а жить вместе все-таки приходится – сам собою рождается в душах некий Господь, в собственных столь же эгоистичных интересах требующий от рабов послушания его распорядку...
Можно создать себе «разумную» религию, обосновывающую абсолют достоинства человека и его автономию именно подчинением лишь высшей силе, а не силе земной власти; осмыслившую как божье чудо саму реальность, и так далее. («Свободу метафизике!») Но придется отдать себе отчет в том, что воспринимать священные тексты и традиции можно будет лишь глубоко метафорически или отказаться от них вовсе, и главного врага такая религия себе наживет в том именно, что религией обычно считается.
Высший разум – так понимаемый Бог. А именно Бог, лишившийся образа всевластной личности – то есть тирана, – и ставший тем, что называется, например, «абсолютной истиной». Абсолютная истина дана человеку в бесконечности истин частных; Бог во всем, если мы способны его видеть.
Способен ли такой Бог помогать нам? – А как же, только он и помогает: это наш способ выживать – опора на объективность, на истину, то есть на разум. Только не надо ему молиться – смешно было бы униженно взывать к разуму: «помилуй, помилуй», – царство этого Бога «внутри нас есть». Вот, кстати, и ответ на вопрос, можно ли учредить «культ разума»: нет конечно, это противоречие в определении. Разум больше культа – это наша невмещаемость в какой бы то ни было культ.
...А вот культивировать разум в людях можно и должно; такой «культ разума» – культура.
Это категория религиозная (лучше сказать – первобытно-религиозная), и означает собственно – само бытие разума, – объективное постижение им истины и неистины, добра и зла. Грех разума – грех именно «первородный», просто факт его существования. Ибо вера как раз и предлагает себя в качестве последних истины и добра, перешагивая любую объективность, а умам оставляет лишь подсобную роль: уяснять, чтобы слушаться. Когда перед нами встает вопрос об объективности (внутри веры этот вопрос называется еще сомнением), для нас это только разумно и тем самым никакого греха в себе не содержит, а для веры это невинное «только разумное» – самое страшное, дьявольское: выход из отведенной роли, гордыня, желание «стать, как боги»...
Пожелай разум разговаривать в тех же категориях, что и религия, – грех совершает, скорее, вера. Вот уж поистине бесовская гордыня, «грех веры»: узурпировать трон самой истины! Отпетые материалисты, и те приближаются к ней лишь «асимптотически»!
Есть такой замечательный афоризм: «пессимизм – настроение, оптимизм – воля».
Куда поместить здесь разум? Пищу пессимистическому настроению он дает нередко, но он же и орудие самодостаточной воли, воли к жизни. Так сказать, разум – это орудие оптимизма, и использовать его надо только по назначению. Пессимизм же неразумен, даже когда вполне «разумно» обоснован, ибо мы и соответственно наш разум всегда на стороне воли – воли продолжать жить. Да и чисто логически – не опускать рук разумнее, чем опустить их, потому что за первым остается хоть какой-то шанс. Если только капитуляция не обещает большего, чем победа (бывает и так!), самое разумное – никогда не сдаваться. Итак, оптимистическая линия поведения и есть та, что согласна с разумом, ибо самая малая надежда больше, чем никакой. А пессимизм – это настроение, иррациональную сущность которого можно выразить формулой «пропадай все!».
Легкомыслие – оптимизм глупый (каким мы частенько его и наблюдаем), – но это не значит, что он бывает только таким. Притом даже и явное легкомыслие иной раз оказывается спасительным, доказывая разумность оптимизма.
Не совсем верно, поэтому, вопрошать – оптимистически смотрит разум на наше будущее или пессимистически? – Смотреть-то он должен стараться объективно, но дело ведь не в самих прогнозах, а в планах, которые разумно будет соответственно им выстроить. Разум не смотрит оптимистически – он оптимистически себя ведет. – И все-таки – как он смотрит? – Да, собственно, и смотрит оптимистически; каким бы вероятным ни представлялся ему самый мрачный прогноз, разуму ли не знать, что вероятность еще не факт?
Можно говорить об имманентном оптимизме разума еще в одном аспекте: хороши и абсолютны его собственные перспективы. Существование разума – непрерывный подъем, каждое новое его достижение остается с ним навсегда, его золотой век впереди. Так что окончательное торжество разума заложено в самой его природе, хотя и неизвестно, станет ли свидетелем этого торжества земная цивилизация или глупость погубит ее раньше...
Может быть, вообще категория смысла жизни – религиозная? Будто речь о мистическом назначении, об умысле, с которым нас создал Творец?..
Но, если бы позволительно было взглянуть на разум и его дела глазами мистика, картина бы вышла самая чудесная, прямо сверхъестественная.
Действительно – от века было это Нечто, незримое и все проникающее, расчисляющее пути небесных светил и рассыпанное искрами в душах, в каждом деле нас направляющее и судящее; и вот в течение каких-то десятилетий это Нечто преобразует мир, выводит нас в космос, приоткрывает нам принципы мироздания – вплоть до иных измерений! И хотя его исконный супостат, имя которому сатана или дикость, не сдает пока что свой главный оплот – вековую взаимную вражду лжесвятынь, пожинающих человеческие жертвы, – явно, что загасить это Нечто, доброе и вечное, уже невозможно (это бы значило, что правда за дикостью!)... Ему ли и не стоять в начале бытия, ему ли и не вести к конечной цели? Оно ли не ответит на вопрос о смысле жизни?
Его – Разум – и спросим. Не станем покушаться на святое право разума оставлять в тайне целое, ограничиваясь на всякий данный момент достоверным, хоть и малым; ведь это, как доказала на своем примере наука, наш единственный способ узнать когда-то больше. И то малое достоверное, которым пока надо удовольствоваться, в следующем. Объективно самоценное в этом мире – жизнь; чужая жизнь столь же объективна, как и наша собственная. Разумный смысл всякой жизни в том, чтобы посвятить ее Жизни. Зверь служит ей только в себе и в своем потомстве, человек, кроме того – и в ближнем, и в дальнем, и в тех, кого уже нет (подхватывая эстафету памяти и культуры), и в тех конечно, кто только будет; служит – хотя здесь дела пока хуже некуда – и в животной, и в растительной природе; служит самой возможности жизни. И когда он отправляет этот разумный культ, с ним ощущение, что все не напрасно.