Разум нуждается, конечно, в сложнейшей биологической механике (развитом мозге), но не есть сама эта механика; разум – максимально проявленная в живом жизнь. Возможно, он требует и способности к образованию рефлексов, как требует, например, памяти – но не есть, конечно, ни то, ни другое. Природа все увеличивала число наших механических приспособленностей, пока не родилась – или точнее: но притом постепенно высвобождалась – универсальная приспособленность, объективная реакция, разум. Отличающаяся от первой, как от числа бесконечность.
И «разумно» и «естественно» означают – «как, в сущности, и следует», – и являются, таким образом, синонимами.
При этом между разумом и естеством (природой) в человеке вполне возможны конфликты, а многие и вовсе уверены, что между ними пролегает пропасть.
Как это понять? – «Разумно» для живого – значит «согласно с целями, которые перед ним стоят»; «естественно» – «согласно с причинами, которые его толкают». А цели и причины – одно и то же и принципиально разное. Животное (приближенно говоря) движимо только причинами, внешними и более-менее адекватными им внутренними импульсами; оно всегда естественно и в этом узком смысле разумно. Человеком же управляют как импульсы, так и – главное – его цели. Если импульсы перевешивают цели – это естество одолевает разум; если цели постоянно идут вразрез с импульсами или мешают главному импульсу, импульсу сохранения жизни – это разум покушается на естество. И в том и в другом случае человек, как животное разумное, не вполне естествен и не вполне разумен. – Итак, простого соседства разума и природы в человеке, кажется, не наблюдается; вражда либо противоестественна (как в случае с аскетизмом, «умерщвляющим плоть»), либо именно неразумна; и оптимально их партнерство. Причем роль лидера (не тирана!) за разумом – естественна.
Вообще, разум лучше понимать как специфически человеческую природу, надстроенную над его животной природой. Задача сделать эту двойственность неконфликтной.
Если сводить всю нашу природу к ее животной стороне, она определится примерно так: «сумма инстинктов и привычек человека, с которыми его разум ничего или почти ничего не может поделать». Если же сознать, что собственная и высшая природа человека – разум, то в нашей животной природе – ни плохой, ни хорошей – мы увидим материал, в котором можно прозреть и из которого бережно созидать, ни в чем себя не насилуя, не заимствуя чужого и не теряя своего, свое подлинное неповторимое Я. – Никак не заставишь себя хотеть того, что считаешь правильным? Пусть разум и рассудит: может, не годится само правило?..
Вообще, выражение это будто бы вырвано из исторического контекста, в котором значило – «вера, что люди в принципе могут жить и приходить к согласию своим умом, без религиозного наставничества».
Ныне в нем слышится и парадокс. «Вера в скептицизм». Этим хотят подчеркнуть, что уповают не на веру, а на разум; что от сомнений, от предположений и проверок ожидают в конце концов большего, чем от любой убежденности.
Или трюизм, хотя и со значением. «Во всяком случае самое разумное – полагаться на разум». Как бы малы ни были его возможности (даже если б они и вправду были малы; тут еще вопрос, как их можно вообще измерить, с чем сравнивать) – нет у нас инструмента более надежного, его и надо совершенствовать.
Или формула особого оптимизма, веры в себя, веры в человека. «В конце концов нам все удастся». Разум возобладает в людях, поскольку он, все-таки, составляет их собственную природу, – и это будет их главной победой, решением важнейшей проблемы, после которой все другие проблемы предстают уже чисто техническими. И, наверное, разума достанет и на решение технических проблем.
Потому, что вера в разум – как в возможность автономии человека – предполагает, что человек такой автономии заслуживает и способен нести ее бремя; это вера в его достоинство и силу.
Потому наверное, что каждый явно или подспудно ощущает: разум – собственная и высшая природа человека; верить в разум – значит утверждать лучшее в человеке.
Но, может быть, гуманизм – скорее «вера в чувство»? В то, что добрых чувств в человеке, несмотря на весь ужас его преступлений, все-таки больше и они когда-нибудь победят? – И это тоже «вера в разум», ведь, будь разум тут не при чем, что мешало бы добрым чувствам восторжествовать уже раньше или сейчас? Если в глубине души мы лучше того, что являем собой в поступках, значит где-то недо-разумение, вся беда в неразумии. «Не ведаем, что творим»: пробиться добру в нас мешает глупость, – вещь, которую можно надеяться изжить. Именно глупость держит нас во власти обычаев и инстинктов, из которых одни прямо жестоки, а все вместе слепы – тогда как доброе чувство требует зрячести, требует – разума.
И к счастью, разум сам по себе, как способность удерживать опыт, по сути не может не прогрессировать. Недаром его малейшие первые ростки так ненавидит всякая рутина; вот тот прогресс, существование которого для гуманизма вполне достоверно. Злое временно и его питательная среда глупость, а разумное – это доброе вечное. Проблематичным, а потому и требующим веры, остается то лишь, что число вообще причастных разуму людей на планете когда-то перемахнет за некую критическую отметку и погоду делать будут именно они. Но почему бы и нет?..
Одно замечание. – Напрасно опасение, что дурных чувств на расчищенном (разумом) от слепых инстинктов душевном пространстве окажется больше добрых. Ведь эгоизм, их источник – позиция узкая, ограниченная; разуму эгоизм тесен, он, разум, постоянно выводит личные интересы человека за пределы его корыстных интересов. Человек примитивный хочет лишь потреблять, соображающий уже заботится о ресурсах, разумный – о всей планете. Потом, одна лишь развитая способность суждения потенцирует добро, – разум есть моральнейшая из человеческих способностей, без которой не поступишь с другим так, как хотел бы, чтобы он с тобой поступал: это умение сначала понять другого, поставить себя на его место. Мы ждем от других понимания – то есть разума – и не сомневаемся, выходит, что разум естественно на стороне добра.
Итак, вера в разум – синоним гуманизма. Но, может быть, вера в Бога человеку полезней и в этом смысле гуманней – есть, так сказать, лучший гуманизм?
Действительно, что в данных обстоятельствах гуманней, то в данных обстоятельствах и гуманизм (иначе, как то и делал гуманизм коммунистический, человека позволительно было бы приносить в жертву идее). И вера в разум – это пока что больше вера в его возможное, чем оценка настоящего, и существу не слишком разумному, каким выглядит человек массы ныне, гуманнее воли было бы не давать. Добрый Бог был бы для его благополучия надежнее. Но тогда уж пусть будет не хуже среднего человека сам вседержитель, а он все еще понимается по дикарски – как существо не только не доброе, но деспотичное и жестокое. Затем, спрашивается, что же все-таки достойнее человека – автономия, буде человек окажется на нее способен, или послушание; и ясно, что человеческая автономия угодна самому Богу (если только последний действительно существо высшее)... (1) Наконец, и спорить- то поздно. Как только разум в человеке пробудился, самая удобная вера не в силах вытеснить в его душе тревожащий вопрос об объективной истине – иного пути, кроме пути разума, как бы труден он ни был, человек перед собою уже не видит.
«Просвещение» – потому, что ложные представления по сути произвольны, хотя могут жить в традициях и целую вечность, и согласие в них необходимо навязывать какою-то силой, сакральным авторитетом власти и общего мнения, тогда как истинные никому не подвластны и каждый, в принципе, может удостовериться в них сам, – надо лишь, как бы, дать свет. Очевидность – неподатливость факта на уровне сознания – «естественный свет разума». Если мистические силы на этом свету гибнут, ничьей вины в том нет, как нет никакого насилия – это процесс также естественный.
Реакция – это сопротивление институтуализованной силы, с ее мифологией, свету разума.
Какими бы неудобными не оказывались истины, подчиняться разуму – единственный способ не подчиниться силе.
С этим, кажется, спорить трудно. Но невозможного мало, и, начиная еще с Ницше, разуму возвращают обвинения в деспотизме, считавшемся до тех пор худшим проявлением неразумия; Просвещению остается роль его, разума, мифологии. Знание, по Бэкону – сила? Ага, это то же обоготворение силы, мечта не об истине, а о власти, та самая, что воодушевляла и шамана. «Просвещение – самая тоталитарная из систем»: всему неведомому оно заранее указывает место в своей якобы законченной картине мира, подобно искомому иксу в уже написанном уравнении; все-то в мире оно мыслит математически исчислимым и взаимозаменяемым, неживым; целый мир для него – «единое аналитическое суждение», этакий всеохватный мертвящий миф. Интеллект – все враждебное духу. Сама операция понимания, подведения частного под общее, выражает не иное что, как, неким симпатическим образом, отношения господства… (2) И т.д., и т.п.
Обвинения сродни тем, какими донимают свои жертвы истерики: если в любом факте искать косвенное свидетельство скрываемого дурного намерения, правда и поклеп перестают друг от друга отличаться. Так что обвиняемому остается либо, подобно герою одного из рассказов-кошмаров Кафки, с моста в реку – либо отнестись к обвинениям философски: наплевать и забыть.