При чтении этого отрывка ранковского анализа с трудом сохраняешь ту меру хладнокровия, которой требует научный подход. Самое мягкое, что можно сказать, это то, что Ранк проявил такую степень поверхностности и даже легкомыслия, которая может быть лишь результатом полного ослепления. Предлагаемое им толкование сновидения о волке не только не выступило в качестве «пробного камня» его теории, но и поколебало нашу веру в здравый рассудок автора в том, что касается психоаналитической теории и техники.
Не будет преувеличением, если попытку Ранка создать новую технику мы расценим как провал; вспомним здесь о больших его заслугах в деле применения анализа в гуманитарных науках; по-видимому, это и есть область его истинного дарования.
Особый вид ошибок — это предполагать, что совершил «промашку». «Мнимо-ошибочные» действия не так уж редки. Как часто человек, который носит монокль, начинает искать свои очки под столом, хотя они у него на носу; как часто кто-то полагает, что потерял бумажник, а потом, после усердных поисков, находит его там, где его уже вроде бы искали; а о «потерянных» и «вновь найденных» нашими служанками ключах от кладовок не стоит и говорить! Такого рода промахи довольно типичны, так что за ними можно искать какой-то специфический механизм и динамику.
Первый такой случай, который мне довелось просмотреть аналитически, представлял собой нечто вроде «двойного промаха».
Одна молодая дама, интересующаяся психоанализом (ей я обязан наблюдением «маленького мужчины-петуха»), имела привычку в мои приемные часы повсюду меня разыскивать. Один раз я должен был сократить ее визит, сказав, что у меня много дел. Дама откланялась и ушла, но через несколько секунд зашла снова и сказала, что, кажется, оставила в кабинете свой зонтик, чего, однако, быть не могло, потому что вот же зонтик — у нее в руке. Тогда она задержалась еще чуть-чуть и вдруг задана мне вопрос: не страдает ли она воспалением ушной слюнной железы (по-венгерски — fultomirigy ); но оговорилась и сказала: fultourugy , что значит «ушной слюнной предлог» (в смысле — отговорка). Слова «железа» и «предлог», столь непохожие в немецком языке, по-венгерски звучат довольно похоже ( mirigy , urugy ). Дама созналась также, что с удовольствием осталась бы у меня еще; возможно, поэтому ее бессознательное использовало мнимо забытый зонтик как предлог, чтобы продлить пребывание у меня. К сожалению, у меня тогда не было возможности глубже проанализировать случившееся, так что осталось неясным, почему эта забывчивость не осуществилась в действительности, а была мнимой. Некая скрытая тенденция (или предлог) характерна для всех мнимо-ошибочных действий.
Более обстоятельно я исследовал другой случай мнимого поступка. Один молодой человек проводил летний отдых на даче у своего родственника. Как-то вечером собралась веселая компания; скоро появился цыганский хор, все танцевали, пели и пили на улице до поздней ночи. Молодой человек не привык пить и вскоре впал в патологическую сентиментальность, особенно когда цыгане начали играть печальную песню: «Во дворе на катафалке лежит мертвец». Он горько заплакал, подумав о своем отце, которого недавно похоронил: этим веселым кутилам и дела нет до его смерти, совсем как до мертвеца из песни, которого «никто, никто не оплачет». И наш юноша тут же покидает веселую компанию и отправляется на одинокую прогулку к озеру, спящему под покровом тумана. Следуя какому-то импульсу, так и оставшемуся ему непонятным (он был, как говорится, «под хмельком»), он вдруг вынимает из кармана полный бумажник и бросает его в воду, при этом деньги, лежавшие в бумажнике, принадлежали матери, а ему были даны лишь на хранение. Все, что произошло потом, он может рассказать лишь в общих чертах. Он вернулся к друзьям, выпил еще, заснул, и его, спящего, отправили на машине в город, домой. Он проснулся поздним утром в своей постели. Первая его мысль была — бумажник! Он впал в отчаяние от своего поступка, но никому не рассказал о нем и послал за машиной; он собрался поехать к тому озеру, хотя не питал ни малейшей надежды, что деньги найдутся. В этот момент приходит горничная и протягивает ему бумажник, который она нашла под подушкой у мнимого растеряхи.
Поскольку этот случай осложнен алкогольным опьянением, он не подходит для общих выводов о мнимо-ошибочных действиях. Но психоаналитическое исследование показало, что алкоголь здесь — как это часто бывает — не являлся причиной симптома, а только содействовал прорыву аффективно акцентированного комплекса, постоянно находящегося наготове. Выброшенный бумажник с деньгами матери символически представлял саму мать, которую пациент, будучи сильно фиксирован на отце, хотел буквально утопить в своем бессознательном. На язык сознательного этот поступок можно было бы перевести так: «Лучше бы умерла мать, а не отец». (То, что бумажник был полный, — намек на первоисточник ненависти пациента к матери. Брак его родителей был необычайно плодовитым, почти каждый год рождались дети. Деньги — указание на инфантильную — анальную — теорию рождения детей; «утопить» — это противоположность к «спасать» из воды, и т. д.) Пациент объяснил себе инцидент следующим образом: слоняясь вокруг озера в помутненном состоянии сознания, он только размахивал бумажником над водой; но, видимо, потом опять положил его в карман, а дома, раздеваясь, заботливо спрятал под подушку, то есть принял все меры предосторожности, чтобы ни в коем случае его не потерять. Но именно об этих действиях он как раз и забыл и проснулся в твердой уверенности, что совершил преступление. Говоря языком психоанализа, в этом мнимо-ошибочном действии проявилась амбивалентность пациента. После того как он — в бессознательной ( ubw ) фантазии — погубил мать, он лег с ней в постель и заботливо оберегал. Его безмерная печаль по отцу тоже имела, возможно, «двойную ценность», она должна была скрыть его радость по поводу того, что он наконец-то унаследовал отцовское имущество (в том числе и самое ценное — мать). Из этих двух амбивалентных тенденций осуществить в реальности можно было только одну, позитивную (нежность), негативная же могла проявиться лишь в безобидной и неопасной форме — фальсификации воспоминания.
Другой похожий случай не был осложнен экзогенным влиянием (в частности, алкогольным опьянением).
Один медик должен был дать больному лекарство, и вдруг его сразила мысль, что он ввел своему подопечному не тот препарат и отравил его. Врач дал противоядие. Его неописуемый страх исчез лишь после скрупулезных расспросов. Этот человек, овладеваемый сверхсильным «комплексом братьев-врагов», разделался — в своей фантазии — с одним из соперников, в то время как в реальности — только принял защитные меры для его спасения; и счастье еще, что он не навредил этими мерами. Нечто подобное произошло со мной, когда однажды меня разбудили поздно ночью, чтобы я помог пациентке, которой было очень плохо. Она была у меня в тот самый день, ближе к вечеру, и наряду с другими недомоганиями пожаловалась, что у нее «царапает» в горле. Обследование не выявило никакого органического заболевания, разве что, может быть, «малую истерию». Материальное положение пациентки не позволяло мне предложить больной такое дорогостоящее лечение, как психоанализ, поэтому я ограничился тем, что просто успокоил ее, а для смягчения болей в горле подарил коробочку «формаминта» — пастилок, которые производитель прислал мне для пробы; я велел пациентке принимать этот препарат ежедневно по три-четыре штуки.
Ночью, пока я шел к пациентке по вызову, у меня закралась мучительная мысль: а не отравил ли я ее этими пастилками. Препарат был мне прежде не знаком, его прислали как раз в тот день. Я подумал — а вдруг это был формамин, очень ядовитое дезинфицирующее средство. У пациентки оказались непонятные боли в желудке, но в остальном все было в порядке, и я ушел от нее заметно успокоенный. Только по дороге домой мне пришло в голову, что формаминт не может быть не чем иным, как безобидным ментоловым препаратом (что и подтвердилось в тот же день). Фантазия об отравлении, когда я ее проанализировал, оказалась выражением моей досады по поводу того, что меня разбудили среди ночи.