Иногда пациенты стремятся довести до абсурда предоставляемую им свободу действий. Часто они начинают с вопроса: неужели им действительно все это разрешается — громко кричать во время аналитического сеанса, вставать с кресла, пожирать глазами аналитика, слоняться по кабинету и т. п. Не позволяйте испугать себя этими вопросами, потому что предоставление свободы действий не только безобидно, но может способствовать вскрытию вытесненных инфантильных влечений. Иногда пациенты повторяют раннедетские проявления своих эксгибиционистских прихотей или пытаются — безуспешно — спровоцировать неодобрение врача, заявляя о страстном желании заняться онанизмом или помочиться. Если это не психотики, то скорее всего они не позволят себе никаких опасных для себя и врача действий. (Иногда, впрочем, методы разрядки пригодны и у психотиков.) В общем и целом границы допустимой активности следует формулировать так: пациенту разрешены все возможности самовыражения, при которых врач не выпадает из роли дружелюбного наблюдателя и советчика. Не надо идти на поводу у пациентов, если они хотят увидеть во враче признаки позитивного контрпереноса; ведь задача не в том, чтобы осчастливить пациента во время анализа нежным и дружеским обхождением (эти претензии пусть он отложит на реальную жизнь после анализа), а в том, чтобы повторить реакции пациента на полученный им отказ, и повторить при более благоприятных условиях, чем это было возможно в детстве. Только так можно корригировать исторически реконструируемые нарушения развития.
Сказав, что активность — всегда дело пациента, я не хочу преуменьшать значимость положений, которые Ранк и я сообщали в нашей совместной работе, — о более смелых толкованиях материала анализа в смысле аналитической ситуации; наоборот, я могу только повторить, что моей работе очень способствовало, когда я, по предложению Ранка, брал в качестве главного момента в аналитическом материале отношение больного к аналитику и каждое сновидение, каждый жест, каждый промах, любое ухудшение или улучшение в состоянии пациента понимал в свете соотношения переноса и сопротивления. Излишне напоминание Александера, что перенос и сопротивление с давних пор были основами анализа; любой начинающий аналитик знает это. Если он не умеет увидеть различия между тем, что предлагаем мы, и тем, что прежде повсюду практиковалось, то причина этого неумения в том, что у него недостаточно развито «чувство нюанса». Другая возможная причина — его скромность: он считает излишним сообщать предложенную нами точку зрения, которую он, как ему кажется, знал и раньше. Я должен добавить, что если исследовать этот вопрос без предубеждений, то приоритет следует приписать Гроддеку, который, когда состояние больного ухудшается, всегда задает стереотипный вопрос: «Что вы имеете против меня, что я вам сделал?» Он утверждает, что, получив ответ, всегда можно устранить ухудшение; кроме того, с помощью таких аналитических трюков он смог глубже проникнуть в предысторию конкретного случая. Еще нужно добавить, что оценивание аналитической ситуации взаимоотношений врача и пациента имеет лишь косвенное отношение к методу активности, и уделять этому повышенное внимание еще не значит применять метод активности в предложенном мною смысле.
Чтобы не утомлять дальше методологическими подробностями и не создавать ложного впечатления, что для активной техники у нас есть только противопоказания, хочу кое-что сказать о дальнейшем развитии активной техники. В своей последней работе я много говорил о мышечных, особенно сфинктерных напряжениях, которые в некоторых случаях я использую как средство, повышающее напряжение. С тех пор я понял, что иногда целесообразно советовать упражнения для снятия напряжения, этот способ релаксации может способствовать преодолению психических торможений и сопротивления при ассоциировании. Наверное, нет нужды заверять, что и эти советы служат только анализу, а к физическим упражнениям по самообладанию и релаксации йогов имеют только то отношение, что благодаря им мы надеемся лучше понять психологию йогов.
Уже очень давно я обратил внимание на значимость непристойных слов для анализа. Когда я в первый раз попытался проанализировать Tic convulsif , то отчасти удалось прояснить странный симптом копролалии. Активная техника при изучении эмоциональных словесных выражений дала возможность установить не только то, что каждый случай тика является искаженным выражением непристойных слов, жестов, копрофемических ругательств, а может быть, и садистских агрессивных действий, но и что тенденция к этому скрыто присутствует во всех случаях заикания и почти у всех невротиков с навязчивыми состояниями. С помощью активной техники эту тенденцию можно освободить от подавления. Оказалось, что, например, импотенцию и фригидность всех видов нельзя вылечить, пока не отменен инфантильный запрет на произнесение вслух непристойных слов и конкретно — слов, возможных во время самого полового акта. Позитивной парой к торможению этого рода является навязчивое высказывание непристойных слов в качестве условия наступления оргазма; эту навязчивость можно было бы рассматривать как новый вид перверзии, если бы она не была так широко распространена.
То, что подобного рода соображения способствуют не только техническим умениям, но и теоретическому знанию, еще следует доказать. Однако именно ради этих новых познаний активному методу надо уделить внимание. Хочу продемонстрировать это на примерах.
Оказалось, что у некоторых пациентов нарушение потенции отчасти обусловливается сверхчувствительностью слизистой оболочки головки пениса. Они избегали, чаще всего бессознательно, обнажать головку члена, освобождать ее от защищающей оболочки крайней плоти; самое слабое непосредственное соприкосновение с чем-нибудь шероховатым означало для них кастрацию и сопровождалось преувеличенными чувствами боли и страха. Если они вообще когда-нибудь мастурбировали, то никогда не воздействовали непосредственно на головку, а теребили крайнюю плоть, потирали только складки ее слизистой — друг о друга и возле головки. Один такой пациент в детстве имел обыкновение наполнять полость крайней плоти водой, доставляя себе сексуальное наслаждение; другой, как и большинство таких мужчин, испытывал страх перед сексуальным сношением, видимо, из-за неизбежного при этом трения головки пениса, и фиксировался в своих фантазиях на одной служанке. Когда он был молодым парнем, она, очевидно принимая в расчет эту чувствительность, доводила его до оргазма тем, что дула на его эрегированную головку. В подобных случаях я ускорял анализ, давая пациенту следующий совет: в течение дня держать крайнюю плоть оттянутой от Corona glandis (венец головки), прикасаться к ней и потирать ее. Этот прием, во-первых, способствовал анализу, а во-вторых, дал мне более глубокое понимание эротической значимости крайней плоти и даже привел к гипотезе о специфической, связанной с крайней плотью эротике, В детстве ее развитие, по-видимому, сопровождается собственной фаллической ступенью и может быть местом регрессии для невротических симптомов. Все это вполне подтверждает мое чисто теоретическое предположение о вагинальном характере крайней плоти. Кроме того, теперь я смог создать себе более отчетливое представление о постулированном Фрейдом сдвиге клиторальной эротики у женщины на влагалище. Влагалище — словно гигантская крайняя плоть, которая перенимает на себя эрогенную роль скрытого клитора; в качестве аналогии я могу сослаться также на эротические игры мальчиков, когда мальчики квитируют один другого, так сказать, в крайнюю плоть. Я сообщил об этом д-ру Рохайму, этнологу, в надежде, что он, будучи знаком с этими фактами, смог бы пролить свет на психологическое значение пубертатных религиозных обрядов, особенно обрезания. Мне показалось вероятным, что обрезание как бы имеет двойной аспект; с одной стороны, оно, как считает Фрейд, является отпугивающим средством, символом права отца совершить кастрацию, с другой стороны, оно, по-видимому, представляет собой «активную терапию» у примитивных народов, которая имеет целью закаливание пениса (и мужчины), подготовку к половой деятельности, преодоление боязни кастрации и чувствительности головки. Если это правда, то по-разному должен развиваться характер совершающих и не совершающих обрезание людей и народов. Это позволило бы под другим углом зрения взглянуть на еврейский вопрос и проблему антисемитизма. К сожалению, я вынужден привести высказывание одного молодого коллеги, который почерпнул из этих опытов следующее: «Теперь я знаю, что активная техника — это когда пациента заставляют оттягивать крайнюю плоть».
И в заключение — несколько слов о том, как воздействует переживание, вызываемое активностью, на убежденность пациента. Бесплодные мечтатели и неисправимые скептики, которые «от ума» могли посчитать аналитические объяснения вероятными, но никогда не достигали уверенности, необходимой для излечения, приобретали эту уверенность, когда с помощью активной техники и использования аналитической ситуации их доводили до того, чтобы они безоговорочно, а значит — без амбивалентности, полюбили какого-то человека, а именно — аналитика. Это имеет не только практическое, но и теоретическое значение. Мы видим, что посредством интеллекта, который является функцией «Я», нельзя достигнуть «убежденности». Последнее слово чистого интеллекта — это солипсизм, который не может признать реальность других человеческих существ и внешнего мира и рассматривает их как живые фантомы или проекции. Следовательно, когда Фрейд приписал бессознательному ту же психическую природу, которая ощущается как качество «Я», то он сделал логически вероятный, но недоказуемый шаг в направлении позитивизма. Я не побоюсь сопоставить эту идентификацию с теми идентификациями, которые мы знаем как предварительные условия либидинозных перенесений. Она приводит в итоге к персонификации или анимистическому восприятию окружающего мира. Все это видится с логически-интеллектуальной точки зрения «трансцендентальным». Но давайте заменим это мистическое слово выражением «перенесение» или «любовь», и можно будет смело утверждать, что знание какой-то, возможно, наиболее важной части действительности не может превратиться в убеждение, если это знание идет «от ума», а не от «переживания». Чтобы не дать восторжествовать агностикам и противникам науки, добавлю, что осознание важности эмоционального — в конечном счете то же познание, так что мы в любом случае можем не опасаться за судьбу науки. Я чувствую себя сторонником фрейдовского позитивизма и предпочитаю видеть в тех, кто сидит передо мной и слушает меня, не представления моего «Я», а реальных людей, с которыми я могу себя идентифицировать. Я не сумею обосновать это логически, но если я все же убежден в этом, то лишь благодаря некоему эмоциональному моменту — если хотите, перенесению.