Своей склонности декретировать одну из двух возможностей, наиболее ему симпатичную, Юнг не изменяет и в другом месте. На вопрос: из чего все-таки проистекает сопротивление против примитивной сексуальности, которое могло вынудить к отказу от самой этой деятельности и к замене ее чем-то символическим? — Юнг, нимало не колеблясь, отвечает: «Немыслимо допустить, что дело тут в каком-то внешнем сопротивлении, в наличии реального препятствия», — принуждение к перенесению либидо есть следствие внутреннего конфликта между двумя потоками либидо, изначально противоположными друг другу. Хотение противостоит хотению, один поток либидо — другому. Другими словами, символообразование (и сублимация) возникает якобы оттого, что проявляет себя a priori имеющаяся тенденция к отречению от примитивных форм деятельности. Любому объективному читателю ответ Юнга покажется очень произвольным, ведь многие люди, в том числе и мы, отдадут предпочтение противоположному решению, а именно: внешние препятствия как раз и заставляют индивидуума отказываться от излюбленных способов удовлетворения и создавать эрзац-удовлетворения. Не внутренний порыв, а принуждение делает человека изобретательным. Игнорировать возможность внешних влияний при объяснении психических процессов — значит чересчур узко понимать детерминированность психического.
Юнг подтверждает свою генетическую теорию примерами, рассматривая случаи возникновения типичных символов. Оттесненные инцестуальным барьером сексуальные фантазии создают, по Юнгу, символические эрзац-продукты, выраженные в функциях предсексуальной ступени развития, и особенно—в функциях питания. Так возникли якобы первобытные сексуальные символы земледелия, культы матери-земли. При этом происходит как бы вторичная «оккупация» матери, но на этот раз мать — уже не сексуальный объект, а кормилица. Онанизм пубертатного периода — тоже символ: это регрессия сексуального удовольствия к деятельности, изначально служившей функции питания: ритмичному инфантильному сосанию.
Мы должны подробнее остановиться на слове «предсексуальный». Оно означает по меньшей мере отрицание инфантильной сексуальности, отмечаемой Фрейдом. Вдруг оказалось забыто все, что Фрейд (да и сам Юнг) когда-то констатировали у детей трех-пятилетнего возраста относительно их пристрастий, хотя бы даже и связанных с питанием и экскреторными функциями, но имеющих отчетливую сексуальную окраску, несмотря на то, что либидо таких маленьких детей вряд ли может испугаться культурных барьеров. Как уживается юнговское выражение «предсексуальный» с его же наблюдениями, сделанными несколько лет назад по поводу одной трехлетней девочки, «которая в сфере интереса, относящегося к калу и моче, совершала нечто из ряда вон выходящее, да и при еде обнаруживала подобные манеры» и «характеризовала свои эксцессы словами "весело и здорово"»? Как он, пренебрегая гипотезой инфантильной сексуальности, объясняет относящиеся к ней наблюдения над детьми и результаты психоанализов? Может быть, он совсем забыл свое собственное требование: «Детей надо видеть такими, какие они есть на самом деле, а не такими, какими бы мы желали их видеть»?
Подобная непоследовательность заслуживала бы похвалы, если бы ее можно было понять как следствие прогресса в познании. Но есть подозрение, что здесь идет регресс; кажется, что понятие сексуального в том смысле, в каком применял его Фрейд в своих «Очерках» и прежде употреблял сам Юнг, как-то вдруг затерялось, и нынешнее воззрение Юнга о том, что сосание и подобные инфантильные формы деятельности — «предсексуальны», представляет собой возвращение к взглядам тех, кто сексуальным считает только что-то непосредственно связанное с гениталиями и «даже несмотря на самые сильные очки не хочет видеть ничего сексуального у детей». ( Jung . Uber Konflikte ...) Однако если в юнговской работе всюду заменить слово «предсексуальное» выражением «предгенитальное», то с большей частью его выводов можно согласиться. Вполне последовательно Юнг переделывает свою терминологию в духе нового понимания и под выражением аутоэротизм (которым Фрейд обозначает раннюю инфантильную эротику) подразумевает только самоудовлетворение, наступающее после сооружения инцестуального барьера.
После длинного теоретического отступления Юнг возвращается к поэтессе, сочиняющей во сне, мисс Миллер, и пытается показать значение своих новых теорий при разборе ее третьего «сновиденческого» творения, которое она называет «Шивантопель, гипнотическая драма». В этой драме главную роль играет вооруженный ацтекский герой с украшением из перьев, а другой индеец собирается выстрелить в него из лука. Первый произносит длинный монолог, жалуясь, что ни одна из женщин, которых он знал и любил, его никогда на самом деле не понимала, кроме одной-единственной, которую зовут Я-ни-ва-ма. Юнг анализирует эту фантазию. Он с самого начала принимает каждое слово и все словочетания, встречающиеся в ней, за мифологические символические архаизмы, в которые как-то облачилась насущная проблема мисс Миллер. Для доказательства этого Юнг предпринимает обширные сравнительно-мифологические исследования. По поводу каждого отдельно взятого слова разбирается, какая роль подобает ему в различных мифологиях, и путем связывания полученных таким образом отдельных толкований он старается разгадать смысл драмы в целом. Но за таким методом никак нельзя признать, на наш взгляд, доказательной силы — при сомнительной эрудиции в области мифологии вообще и неизбежных пробелах в знаниях конкретных мифов в частности; этот метод имеет лишь поверхностное сходство с психоанализом, который основывается на реальных сведениях, полученных в результате исследования сновидений и неврозов. И когда Юнг во введении к своей работе апеллирует к исследованию Фрейдом биографии Леонардо да Винчи и называет его предшественником своего метода толкования, то необходимо напомнить, что мифологические толкования Фрейда всегда проверяются индивидуально-психологическими опытами.
Исходя из«Шивантопель»-фантазии, Юнг вновь возвращается к теме «бессознательного возникновения мифического героя», предлагая нам глубже проникнуть в проблему. «Миф о герое — это тоска нашего собственного страдающего бессознательного, тоска по глубочайшим источникам нашего собственного бытия, тоска по любви матери, и победоносным героем для нас становится каждый, кто смог возродиться через свою мать». К такому результату Юнг пришел на основании остроумных анализов, которым подверг известные героические мифы; его исследования по этой теме убедят любого психоаналитика, и уже только благодаря им работу Юнга о либидо можно назвать одним из ценнейших достижений в психоаналитической литературе.
Но тем более поразительно, что Юнг как будто нейтрализует этот результат своих исследований, являющийся для нас бесспорным, обращаясь с Эдиповым комплексом, который лежит в основе героического мотива, точно так же, как он обходится с инфантильной сексуальностью вообще. Установив фактическую роль Эдипова комплекса в жизни человека, он вдруг отрицает его реальность. Сексуальные желания, выявленные в сновидениях здоровых людей и в бессознательных фантазиях невротиков, якобы «на самом деле не то, чем они кажутся, — это только символы», то есть символическая замена для абсолютно рациональных желаний и устремлений; либидо, ужаснувшись перед предстоящими задачами, регрессирует к символам. То, что в этих утверждениях правильно, почерпнуто из более ранней психоаналитической литературы. Там говорилось, что невротик пугается действительности, что он спасается бегством в болезнь и что симптомы болезни — суть феномены регрессии. Новое в этом высказывании — только утверждение ирреальности, символической природы тех тенденций, которые выражаются в симптомах. Мы полагаем, что такая, не совсем понятная нам оценка Эдипова комплекса объясняется тем, что Юнг поддался порыву устранить слово «бессознательное» и заменить его другими обозначениями.
В своей работе Юнг кое-что говорит о влиянии вновь обретенных знаний на свою психотерапевтическую технику. Главный упор в лечении нервнобольных он делает на то, что показывает им путь к реальности, которой они боятся. Мы же продолжаем настаивать, что самая близкая и важная реальность, касающаяся больного, — это симптомы его болезни и что, следовательно, надо заниматься именно ими, а указывать больным на их жизненные задачи — значит только заставить их еще болезненнее ощущать их неспособность к решению этих задач. Едва ли есть надобность заботиться при анализе о жизненном плане больных; если анализ достаточно глубокий, то пациенты ориентируются в жизни и без нашей помощи, ведь при правильной аналитической технике пациент должен стать настолько независимым, чтобы даже врач ничего не мог диктовать ему. Позже он решит сам, от скольких «нецелесообразных» влечений ему отказаться, а какие реализовать на деле.
Отход от фрейдовского понимания бессознательного имеет место и в новом понимании Юнгом сновидений. Функцию сновидения Юнг (так же, как и Мэдер) видит теперь не в мимолетном галлюцинаторном насыщении неудовлетворенных желаний, нужном для того, чтобы человек мог спать, а во внутреннем предчувствии серьезных задач, предстоящих в будущем. Мы не имеем возможности останавливаться здесь на детальном разборе этого взгляда с целью его опровержения, но должны подчеркнуть, что и после прочтения работы Юнга о либидо продолжаем считать правильным фрейдовское понимание механизма сновидений; мы остаемся при том, что серьезная работа, трудное решение задач, борьба с препятствиями характерны все-таки для жизни в бодрствующем состоянии, а не для сновидений, пусть даже последние и способны порой нарушить наш ночной покой. Поэтому в сновиденческих творениях мисс Миллер мы видим удовлетворение актуальных и инфантильных желаний с помощью фантазии и не можем распознать в них пророческого предчувствия будущих задач человечества.