Третий пример частичного психического торможения в латентном периоде — «комплекс большого бюста», который в некоторых случаях становится патологическим: недовольство многих мужчин размерами бюста у большинства женщин. Так, у одного пациента, чье либидо могло возбуждаться только от женских грудей совсем уж колоссальных размеров, анализ установил, что в «первом детстве» он чрезвычайно интересовался кормлением грудных детей и лелеял желание, чтобы и ему самому дали сосать грудь. В латентном периоде эти фантазии исчезли, но когда он снова начал интересоваться женщинами, его желания получали импульс от комплекса большой молочной железы. Идея о молочной железе в промежуточный (латентный) период у него не развивалась, но зафиксировалось то впечатление от размеров женской груди, которое должно было сложиться у еще очень маленького ребенка. Поэтому он желает только таких женщин, бюст которых соответствует его старому представлению о собственной малости относительно величины тела женщины. В латентный период женский бюст перестал казаться пациенту слишком большим, но в зафиксированной идее о женской груди сохранились ее прежние размеры.
Эти примеры, которые легко продолжить, подтверждают гипотезу о том, что латентный период вызывает торможение отдельных вытесненных комплексов, и это позволяет предполагать такой же процесс в развитии становящихся латентными словесных представлений. Но я хотел бы наряду с этим заключением, основанным на аналогии, упомянуть нередко отмечаемый экспериментирующими психологами факт, что маленьким детям свойствен ярко выраженный «визуальный» и «моторный» тип реакции. И я думаю, что потеря этой визуальности и моторности происходит не постепенно, а как бы толчками, и наступление латентного периода знаменует собой один, возможно самый важный, из таких толчков.
О судьбе вытесненных непристойных словесных представлений в течение латентного периода мало что можно сказать. Судя по тому, что я узнал об этом из самоанализа и анализа лиц, не страдающих неврозом, могу предположить, что латентность этих представлений в норме не абсолютна. Хотя «переворачивание» аффектов и происходит — с целью отвлечь внимание от этих словесных образов, акцентированных неудовольствием, — но тотальное забывание, превращение их в полностью бессознательные едва ли имеет место. Повседневная жизнь, общение с простонародьем и прислугой, непристойные надписи на скамейках и в уборных способствуют тому, что эта латентность часто «прорывается» и воспоминание о чем-то оттесненном в сторону обновляется, пусть даже с измененным знаком. Все же на протяжении нескольких лет внимание не обращается к этим воспоминаниям, и, проявляясь вновь в пубертатном возрасте, они оказываются исполненными стыда, воспринимаются как странные и чужеродные из-за их пластичности, природной свежести, и эти особенности сохраняются у них на всю жизнь.
Иначе выглядит история развития этих словесных представлений при перверзиях и у невротиков.
Человек, ставший первертированным в силу своей сексуальной конституции и сексуальных переживаний, будет стараться захватить и этот источник удовольствия. Он станет циничным и в своей речи, а может быть, ограничится тем, что будет с интересом читать о всевозможных непристойностях. Существует даже своеобразная форма перверзии, которая заключается в том, что у человека есть потребность громко произносить непристойные слова; некоторые женщины рассказывали мне во время анализа, как иногда на улице хорошо одетые мужчины докучают им тем, что, проходя мимо, нашептывают непристойные слова, не предпринимая никаких других мер для сексуальной атаки (желание проводить до дому и т. д.). Очевидно, эти мужчины — смягченные эксгибиционисты и вуайеры, которые вместо фактического обнажения довольствуются речевой акцией, но при этом предпочитают те слова, которые вызывают реакцию стыда из-за их запрещенности и моторного и пластического своеобразия. Эту форму перверзии можно назвать «копрофемией». (В противоположность этому «копролалия» есть невольное, навязчивое произнесение потока непристойных слов, как, например, это бывает при конвульсивном тике.)
Подлинный невротик отвлекает свое внимание от непристойных слов почти полностью. Где только можно, он старается не замечать их, а будучи не в состоянии от них уклониться — отвечает на них преувеличенной реакцией стыда и отвращения. Случаи, когда эти слова тотально забываются, очень редки. Только женщинам удается столь удачное вытеснение.
Какое-нибудь сильное душевное потрясение может все же извлечь на свет эти слова, погребенные в памяти. Это бывает и у нормального, и у невротика. Подобно тому, как олимпийские боги и богини, став жертвой большого толчка — вытеснения христианством, — были унижены до ведьм и чертей, так же и слова, которые когда-то обозначали наиболее высоко ценимые объекты инфантильного удовольствия, возвращаются в виде проклятий и заклинаний, при этом очень часто — ассоциируясь с мыслями о родителях или адекватных им святых и богах (богохульство). Эти извергаемые при сильной досаде, но часто смягченные в шутке «междометия» вообще не принадлежат, как подчеркивает Клейнпауль, к «языку понятий», они не предназначены для сознательного общения, а представляют собой реакции на раздражение, подобные жестам. Но во всех случаях, когда сильный аффект с трудом удерживается от моторной разрядки и превращается в проклятие или ругательство, он пользуется для разрядки именно непристойными словами, потому что они лучше всего годятся для этого из-за своей аффективной наполненности и моторной силы.
Довольно печальное зрелище — когда непристойные слова совершенно неожиданно всплывают в невинно-добродетельном сознании невротика. Естественно, это может быть только в форме навязчивых представлений, ведь они совершенно чужды сознательной душевной жизни психоневротика, настолько чужды, что он ощущает их как абсурдные, бессмысленные, болезненные идеи, как «инородные тела», и ни в коем случае не может признать их равноправным содержанием своего словарного запаса. Если не понимать этого, то может показаться неразрешимой загадкой факт, что навязчивые представления непристойных слов, особенно тех, которые являются «расхожим» обозначением «презренных» экскрементов и органов экскреции, появляются у мужчин после смерти отца. И притом у тех мужчин, которые безумно любили отца и поклонялись ему. Анализ показывает, что в случае смерти отца, наряду с мучительной болью утраты, в полный голос заявляет о себе также и бессознательный триумф, причина которого — окончательное освобождение от какого бы то ни было принуждения и презрение к отныне безвредному «тирану», и этот триумф облачается в слова, которые когда-то в свое время были ребенку строжайше запрещены. (В качестве ассоциативных посредников между представлениями о смерти и об экскрементах нередко обнаруживаются идеи о разложении трупа.) С похожим случаем я столкнулся у девушки, старшая сестра которой опасно заболела.
Моей гипотезе о том, что непристойные слова вследствие торможения развития остаются «инфантильными» и поэтому носят ненормально моторный и регрессивный характер, хорошо послужило бы этнографическое подтверждение. К сожалению, я не обладаю опытом в этой области. Известные мне данные о жизни примитивных народов, и особенно цыган, говорят за то, что у нецивилизованных народов непристойные слова, возможно, сильнее акцентированы удовольствием, но не так существенно выделяются из обычного словарного запаса, как я предполагаю это у культурных людей.
Возможно, дальнейшие наблюдения подтвердят гипотезу о специфическом инфантильном характере непристойных словесных представлений и об их «примитивных» — в силу нарушения развития — свойствах, возможно — отвергнут ее как ошибочную, но в любом случае этим аффективно наполненным представлениям следует придавать значение — чего до сих пор не делали.
Встречаются люди, которые каждый раз, когда они хотят что-нибудь обдумать, прерывают движение, совершаемое в этот момент (например, останавливаются при ходьбе), и продолжают его только после окончания мыслительного акта. Бывают другие, которые, наоборот, не способны выполнять какой-либо сложный мыслительный акт в состоянии покоя, а должны развертывать при этом активную мышечную деятельность (встать со стула, ходить взад-вперед и т. д.). Индивиды первой категории часто оказываются людьми медлительными, любая самостоятельная работа мысли у них требует преодоления внутреннего (интеллектуального или аффективного) сопротивления. Для индивидов второй группы (их обычно называют «моторным типом»), наоборот, характерны слишком быстрая смена представлений и очень живая фантазия. Этот факт говорит в пользу того, что между мыслительным актом и двигательной активностью существует глубинная связь: медлительный человек для преодоления сопротивления при мыслительном акте реализует энергию, сэкономленную за счет изменения мышечной иннервации; люди же «моторного типа», по-видимому, вынуждены тратиться на мышечную энергию, если хотят умерить в ходе акта мышления «переливание через край» его интенсивности, которое обычно происходит с легкостью (Фрейд), они должны «притормозить» свою фантазию, чтобы мыслить логически. Величина требуемого для мышления «усилия» не всегда зависит от абстрактной трудности задачи, которую надо осилить; эта величина аффективно обусловлена: мыслительные акты, акцентированные неудовольствием, требуют, при прочих равных условиях, большего усилия. При анализе часто обнаруживается, что медлительное мышление обусловлено цензурой и является невротическим. У лиц с легкой формой циклотимии можно заметить колебания оживленности движений, параллельные замедлению или легкости работы фантазии. Но даже у людей «нормальных» время от времени имеют место эти моторные симптомы — признаки торможения мышления или его возбуждения. Например, одна пациентка, у которой почти непрерывно дрожали колени (это была привычка, подобная тику), во время анализа никогда не могла скрыть от меня момент, когда ей вдруг что-то приходило в голову, — дрожание внезапно прекращалось, так что я всегда мог заметить ей, что она скрывает какую-то внезапную мысль. Пока длился ассоциативный вакуум (иногда в течение нескольких минут), она двигала своими ногами беспрестанно.