Все живет в лесу. Эта природная молодость приходит каждый год весной, и этот девственный лес опять молод. Но молоды ли его деревья? Конечно, нет. Одни сохнут, умирают. Другие появляются, расцветают. И все же, в лесу все органично и красиво соединяется, переходит так, что и молодые и старые деревья сочетаются как нужные, не могущие друг без друга.
В каком-то смысле все, что находится в лесу, прозрачно сливается, не выделяется.
Эту гармонию нарушают лишь люди, которые одеты в пестрые синтетические одежды. Они разговаривают, о чем-то беспокоятся нарушая гармоничный звуковой фон леса, наполненного пением птиц, шелестом листвы, журчанием речки и ветра и еще каким-то звуком, который у многих людей вызывает сонливость или привычные ностальгические чувства.
Именно в лесу как-то по особому воспринималась Квашниным душевная болезнь, которой страдали сейчас многие люди. Они врывались в лес, и, сами того не замечая, начинали орать. Кричать громко, кричать от безысходности. Этот крик являлся замаскированным плачем. Он был осмысленным криком. Хотя некоторых крикунов приходилось успокаивать с помощью полиции, которая разъезжала в этой лесной посадке.
Вот и Квашнин бродил в лесу и думал, думал о том, насколько он, сливается с лесом. И вдруг, в густой чащобе, он увидел необычное дерево. Без листьев. Невысокое, с метр ростом, но широкое в обхват. Несмотря на свою необычную форму, это деревце не выделялось из всего леса. Всмотревшись глубже, Квашнин увидел, что это дерево движет своими двумя большими ветками. Вдруг он резко остановился и был поражен. Это оказалось не дерево. Это была старушка с распростертыми к солнцу руками. То ли от своей прозрачности, то ли в силу иных причин, она удивительно сливалась с деревьями, с землей. Такое ощущение, будто бы она выросла из земли. Лицо ее было земляного цвета. В её светлых голубых глазах отражалось небо. Все это позволило Квашнину увидеть ее чистое лицо. Он понял, что она пришла сюда умереть. Она уже приросла и сливалась воедино с природой настолько, что казалось, еще немного и природа ее вберет в себя, как вбирает в себя старые деревья. Старушка сидела рядом со старыми, увядшими деревьями и общалась с ними. Она
была человеческим деревом, которое просилось в отряд лесных деревьев. И деревья, как будто посовещавшись, погудев, разрешили ей быть с ними.
Квашнин был уверен, что на следующий день приедет и обязательно познакомиться с этой старушкой. Но, увы, на следующий день Квашнин узнал из газет, что мертвое бездыханное тело старушки нашли в лесной посадке ботанического сада. От очевидцев он услышал и нечто более подробное и конкретное. Двое пьяных полицейских с какими-то девицами приехали на вызов, небрежно затащили умершую старушку в черный полиэтиленовый мешок с молнией и отвезли в морг. Старушка в прошлом дворянка, около месяца лежала в морге. Ее родственники, которые получили в наследство ее квартиру на Арбате, в это время кутили, пьянствовали в казино, которое, недалеко находилось от этого красивого, но в чем-то жестокого леса.
7
Узнав о происшедшем в ботаническом саду, Квашнин долгое время был не в себе, ушёл с работы раньше времени и долго шёл пешком. Душа его рыдала настолько, что ему казалось, что был слышен ее стон. Чтобы убежать от этого состояния, он то бежал, то шел быстро, но в одно мгновение вдруг резко остановился и прислушался к этому стону. Громкость этого стона усиливалась с каждой секундой, когда он почувствовал, что этот плач души исходит откуда-то сзади, он обернулся и увидел юродивую, грязную женщину, которая рыдала настолько безысходно, что на лице ее было выражение: “Я заблудилась, я плачу, но не знаю, почему? Скажите, почему я плачу, и я перестану плакать"” Этот плач не был похож на идиотский, он просто был до предела искренним и даже в чем-то философским. Может, именно поэтому, наш герой принял этот плач за стон своей души. Ведь в его состоянии было нечто похожее, что и у этой юродивой женщины. Самое интересное было то, что вокруг всего того, что творилось между нашим героем и юродивой, царила красота: ярко светило солнце, росли диковинные тропические деревья, прохаживались глупые от любви влюбленные, катались на роликах инфантильные и в чем-то дебильные подростки. Но всего этого Квашнин не видел. Он слышал стоны своей души, которые пели дуэтом с другой душой – душой несчастной, побитой юродивой. У нашего героя возникла мысль помочь этой женщине. Но это была лишь мысль и не более. Попытка приблизиться к ней почему-то подсознательно отбросила его назад так, что он прибавил шаг и не заметил, как стал убегать от этой женщины. Он догадался, что таким образом он бежит от себя, что женщина, пожалуй, здесь не при чем.
Он понял, что таким образом он убегал в своей жизни много раз и добегал до какого-то пункта, который по сути своей был обыкновенным прекращением этого бега. Бег прекращал у любого пункта – место этого пункта зависело от того, насколько в процессе бега он убежал от себя. Таким образом, этот конечный пункт был возвращением к себе, но только с обновленным, очищенным во время бега сознанием.
Вот и на этот раз он бежал, бежал, но почему-то не останавливался. Бежать таким образом он мог долго и удивлялся тому, что практически не уставал. В нем возникала даже мысль, что он бежит совершенно в другом пространстве и времени, где энергия не расходуется, так как время стоит.
На этот раз ему убежать от себя не удавалось. Он остановился второй раз, прислушался к шуму на улице. Из окон дома опять доносился какой-то плач. Во дворе сидели две старушки. Лицо первой, по-видимому старой монашки, было в таких морщинах, которые были больше похожи на мозоли. Ее речь содержала в себе нечто, что также говорило, что она в своем мозгу натерла мозоли от одних и тех же надоевших образов, мыслей. Нечто новое ее бы сразу оздоровило, сделало молодой. Но она не имела такого восприятия, чтобы видеть новое. Это восприятие не то, что развивалось, оно угасало. Так что, душевные мозоли, накопленные в течение всей ее тяжелой жизни, вышли наружу и превратились в мозоли лица, которые всеми воспринимались обыкновенными старческими морщинами. Она нежно разглаживала их своей морщинистой рукой, словно пыталась разгладить мысли, по которым можно было изучить строение суставов и сосудов. Эта прозрачность ее рук выдавала, что она очень стара. Лишь она одна сама знала, насколько она прозрачна. Прозрачность, которая открывалась у этой старушки с каждым днем, говорила о приближении того мгновения, когда она вся исчезнет, превратится в невидимку, то есть умрет. Бог ее берег и сушил и опрозрачивал ее постепенно. Ведь известно, что некоторых Бог умертвляет в состоянии, далеком от прозрачности.
Другая ее собеседница, более полная, тучная женщина, тоже будучи старушкой, больше таковой еще не являлась, но уже в нее играла. Ворчала с каким-то удовольствием. Это ворчанье для нее было новым. Она только начинала быть старушкой. А все началось с того, что как-то она собралась ехать к дочери. Одела последнее свое платье, купленное в бальзаковский период. Накрасила губы, даже ресницы.. Зашла в городской транспорт и услышала в свой адрес: “Бабуля, садись!”. Не помня, как это было, она выпрыгнула на ближайшей остановке из трамвая и с каким-то агрессивным плачем в душе повторяя слова “бабуля!”. Значит, бабуля! Дошла до своего дома. Тут и встретила соседку и рассказала ей обо всем, плача, рыдая. Именно этот плач был услышан нашим героем, и он понял, что еще не убежал от себя.
Эта пробежка от себя вывела Квашнина на то место, где было много смеха, Смеялись подростки, смеялись молодые люди. Глупая, инфальтильная и бессодержательная речь прерывалась грохотом идиотского смеха. Среди смеющихся был один солист “смеха”, он смеялся просто так, без причины. Смеялся от всего, от любого шороха, действия. Квашнин понял, что это тусуются наркоманы, и был прав, когда оттуда же стал слышен стон, плачь.
Квашнин шёл бы еще и еще, но вдруг увидел двух философствующих мужчин. Их философствование было настолько энергичным, что он решил присоединиться к их спору. В течение получаса он не мог понять спорящих. Тогда они посоветовали ему немного выпить. Квашнин подчинился совету. Теперь он почувствовал, что что-то начинает понимать. Спор был интересным. Было много смеха и радости. И вообще, все стало почему-то интересным. Квашнин был пьян и поэтому ему показалось, что его любимый город, в котором он жил как бы подменили. Подменили людей, которые жили рядом с ним. Он стал их больше любить. Теперь ему казалось, что солнце специально светит горожанам в лицо, оно смотрит им в глаза, но люди не жмурятся и не отворачиваются от него. Солнце приучило людей на своем примере смотреть в глаза. Именно поэтому, пьяному Квашнину казалось, что люди были более открытыми и честными. Они шли только вперед, не оглядываясь. А солнце выходило только на горизонте и через несколько часов пряталось. Поэтому люди старались не отворачиваться от него и еще потому, что чувствовали, что солнца им всегда не хватало, да и к тому же шли они всегда только вперед, а если бы пошли назад, то солнце бы светило бы им в затылок. Было бы как-то глупо смотреть затылком на солнце, которого и так не хватало. Солнце, как бы зная все это, задерживалось, и вместо положенных Богом часов, светило на час, а то и два больше. А некоторым счастливчикам удавалось идти за солнцем, и они умудрялись его видеть пять часов. Но были и такие, которые бежали в обратном направлении и умудрялись вообще не видеть солнце. Вот так видели город пьяные глаза Квашнина.
Кроме того, ему казалось, что все люди знали характер и душу солнца, знали его нравы. Поэтому они часто спорили по этому поводу. Утверждая, что солнце наглое и поэтому смотрит в глаза без спросу. Другие, наоборот, считали, что солнце доброе и смотрит только тогда, когда это необходимо, словно чувствуя состояние людей. И, вообще все люди для пьяного Квашнина, мысленно разговаривали с солнцем. Одни, при этом, только и знали, что ругались с ним, другие плакались ему, а третьи, просили чего либо. Ему казалось, что люди умели общаться не только между собой и с различными животными, но и с любыми неживыми предметами, познавая их характер и душу.