Другими словами, один и тот же предмет (текст) описывается на разных языках, которые не так-то легко переводятся с одного на другой. А иногда перевод или хотя бы узнавание образа в слове, слова в действии вообще невозможны, так как наука может забыть исходный смысловой образ, пренебречь им, построить или подставить свой. Например, вместо образа души — образ поведения или деятельности, а то и мозга, и искать соответствующую им онтологию. Когда наука заходит в тупик, она вновь вынуждена обращаться к исходному смысловому образу. На этом примере, между прочим, хорощо видно, что распространенные в психологии понятия интериоризации (извне вовнутрь) и экстериоризации (изнутри вовне) не более чем удачные (и удобные!) метафоры, фиксирующие лишь внешнюю сторону сложнейшей и таинственной работы взаимного превращения живых форм, какими являются слово, образ и действие. Интериоризация в такой же мере «вращи-вание» (Л. С. Выготский), как и выращивание или взращивание живых взаимодействующих форм. А. Н. Леонтьев проницательно заметил, что в процессе интериоризации внутренний план впервые рождается. И, можно добавить, не утрачивает при этом модуса объективности.
Сходство (не говоря о переводе) между образом, словом и действием не дано, а задано. Его нужно искать не в их внешних, а во внутренних формах. Специальный анализ, основанный на идеях В. Гумбольдта и Г. Г. Шпета о внешней и внутренней формах слова, позволил предположить, что не только слово гетерогенно. Гетерогенны образ и действие. Мало этого, слово, образ и действие буквально опутаны паутиной генетических и смысловых связей друг с другом. В итоге оказывается, что образ, рассматриваемый как внешняя форма, содержит в своей внутренней форме слово и действие; соответственно слово, рассматриваемое как внешняя форма, содержит в своей внутренне^ форме образ и действие; наконец, действие, рассматриваемое как внешняя форма, содержит в своей внутренней форме слово и образ1. Сказанное можно выразить иначе. Слово, рассматриваемое как текст, имеет не только свой подтекст, но и, как говорят лингвисты, затпекст. Это же справедливо для образа и действия. Известно, что и подтекст не всегда легко обнаруживается. А прочтение затекста требует неизмеримо больших усилий, например, то же слово нужно «расковать», добраться до его ядра, до построенного в действии предметного остова.
| 1 Зитенко В. П. Мысль и слово Г. Г. Шпета. - М,: Изд-во РАО, 2000. |
Паутина генетических и смысловых связей, опутывающих слово,
образ и действие, нашла свое отражение и в излагаемых вданном учеб-
нике трудах представителей естественно-научных направлений науки,
в частности, в работах по моделированию семантических сетей, глу-
бинных и поверхностных структур построения высказываний. Мате-
матический аппарат многих работ этого направления основан на по-
рождающих грамматических структурах Н. Хомского, важный смысл
которых состоит в попытках формализованного описания переходов
от множества внешних форм фразы к существенно меньшему количе-
ству ее глубинных смыслов. Интересно отметить, что аналогичные
проблемьистоят и перед людьми, занимающимися как художествен-
ным, так и техническим переводом с языка на язык, В этом плане осо-
бый смысл приобретает известная фраза Ф. Тютчева: «Мысль изре-
ченная есть ложь» — совершенно точный перевод представляется
скорее целью, чем реальной возможностью. Аналогичные проблемы
стоят и перед исследователями, работающими в области искусствен-
ного интеллекта и вынужденными сопрягать естественный язык чело-
века с его интерпретацией на языках программного обеспечения. Те
же самые проблемы, по-видимому, лежат в основе проблем неком-
муникабельности, когда люди по мере усложнения предмета общения
все в большей степени не способны понимать друг друга. Эта принци-
пиальная проблема сложности общения хорошо знакома практическим
психологам и педагогам, которые в своей ежедневной работе обязаны
каждый раз пытаться заново решать ее с каждым учащимся. Изла-
гаемые в учебнике подходы к исследованию проблем коммуникации,
в частности подходы, основанные на парадигме порождающих структур
и семантических сетей памяти, находят интересные параллели с поло-
жениями об «умной, думающей памяти». 1
\
\ А. Августин, вслед за греками, признавал Память одной из главнейших способностей души наряду с Рассудком и Волей. Ему принадлежит одно из самых поэтических описаний работы памяти, которые имеются в истории культуры:
«Прихожу к равнинам и обширным дворцам памяти (compos et lata praetoria memoria), где находятся сокровищницы (thesauri), куда свезены бесчисленные образы всего, что было воспринято. Там же сложены и все наши мысли, преувеличившие, преуменьшившие и вообще как-то изменившие то, о чем сообщили наши внешние чувства. Туда передано и там спрятано все, что забвением еще не поглощено и не погребено. Находясь там, я требую показать мне то, что я хочу; одно появляется тотчас же, другое приходится искать дольше, словно откапывая из каких-то тайников; что-то вырывается целой толпой, и вместо того, что ты ищешь и просишь, выскакивает вперед, словно говоря: "Может, это нас?" Я мысленно гоню их прочь, и наконец то, что мне нужно, проясняется и выходит из своих скрытых убежищ. Кое-что возникает легко и проходит в стройном порядке, который и требовался: идущее впереди уступает место следующему сзади и, уступив, скрывается, чтобы выступить вновь, когда я того пожелаю. Именно так и происходит, когда я рассказываю о чем-либо по памяти»1.
| 1 Августин А. Исповедь. М.: Renaissance, 1991. |
Сегодня методическая вооруженность и изощренность психологии при изучении психических процессов и функций вполне сопоставима со многими разделами физиологии, биофизики, биомеханики, генетики, информатики и других наук, с которыми она тесно сотрудничает. Столь же развит и используемый математический аппарат. Психология и психологи давно утратили комплекс неполноценности по поводу субъективности (субъективизма) своей науки. Исчезли упреки в ее адрес и по поводу старинного «душевного водолейства». Несмотря на сравнительно молодой возраст экспериментальной психологии, она накопила солидный багаж, ставший фундаментом для многих своих отраслей и практических приложений. Как и в любой другой науке, в психологии есть множество конкурирующих теорий, научных направлений и школ. Усилиями многих замечательных ученых построена онтология психики, за что была заплачена немалая цена. Психологи распредметили ики, говоря точнее, «раздушевили» душу и в итоге получили и изучили психику. Другими словами, сейчас уже имеется «материя», которая подлежит опредмечиванию и одушевлению. Если бы не была сделана первая часть работы — работа анализа, не было бы что одушевлять.
Сейчас появились основания для прорыва к онтологии души. Дли этого на опыт, накопленный экспериментальной психологией, нужно суметь посмотреть другими глазами, например, глазами А. А. Ухтомского, что чрезвычайно трудно. Ведь классическая или академическая психология в своем стремлении к объективности превращает человека, т. е. духовное существо (это не больший комплимент, чем Homo sapiens), во вполне телесный «нервно-мышечный препарат» и смотрит на него своим естественно-научным, телесным глазом. Соответственно, изолированно изучаемые психические функции выступают как препараты, а не как жизненные силы — силы человеческой души. Классический пример — исследование Г. Эббингаузом запоминания бессмысленных слогов. По этому же пути пока идет и когнитивная психология, изучающая отдельные «ящики в голове». Ухтомский, напротив, изучал реальный нервно-мышечный аппарат, не утрачивая биологической перспективы, и смотрел на живое вещество духовным взором, оком своей души, что не мешало ему получать вполне академические, ставшие классическими результаты!. То же относится к живому движению. Например, на балет можно смотреть сквозь призму законов механики или биомеханики, можно — сквозь призму физиологии активности или психологической физиологии, а можно — сквозь призму психологии искусства эстетики и поэзии как на душой исполненный полет, как на «моторный профиль», «кинетическую мелодию», грацию. Последняя в античности означала «великодушие». И эти различные взгляды на живое движение не столь уж несовместимы. Об этом свидетельствует опыт Н. А. Бернштейна, рассматривавшего живое движение от уровня мыщечных синергии до одухотворенных — смыслового и символического уровней2. Трудно сказать, знал ли Бернштейн характеристику духа, данную Г. Гегелем: «Дух не есть нечто абстрактно-простое, а есть система движений, различающая себя в моментах». И эта система имеет отчетливую физиологическую проекцию.
| 1 Ухтомский А. А. Избранные труды. Л.: Наука, 1978. 2 Бернштейн Я. А. Физиология движений и активность. М.: Наука, 1990. |
Дух, — писал Г. Г. Шпет, — не метафизический Сезам, не жизненный эликсир, он реален не «в себе», а в признании. В таком же признании нуждается и душа, чему мешает инерция отрицания или пренебрежения ею, продолжающаяся и сегодня. Даже в статье, посвященной методологическому либерализму в психологии, ее автор А. В. Юревич, призывая к признанию соперничающих психологических теорий равно