Сейчас мы живем в условиях недоверия к разуму. Не только юношество предпочитает перебывать в атмосфере виртуального иррационализма, но и маститые философы, именующие себя постмодернистами, отказывают науке в праве быть эталоном разумности, а стремление к Истине, Добру и Справедливости объявляют бессмысленным. Постмодернистские упражнения французских авторов, выполняющих функцию релаксации в жестко рационализированной культуре Запада, в наших условиях обретают статус социального диагноза. Постсоветское бытие приобрело черты иррационального существования. Трансформация этого надлогического блока сознания, происходящая под давлением изменившегося бытия и целенаправленного воздействия западной идеологии, каким-то образом блокирует аналитические возможности совершать логические выводы, идентифицировать тождественное и отвергать несовместимое. Люди воспринимают как должное исчезновение денежных вкладов, рабочих мест, социальных гарантий, коммунальных услуг и соглашаются с тезисами идеологов с том, что все идет правильно и прогрессивно. Подобное мышление имело место в период сталинских репрессий, когда даже репрессированные соглашались с тем, что «лес рубят — щепки летят».
Может быть, мы вообще неспособны к аналитическому, абстрактному мышлению? Такая постановка вопроса имела место еще в 30-е годы под влиянием результатов, полученных группой психологов, работавших в Средней Азии под руководством А. Р. Лурия.
У испытуемых (необразованных дехкан) формировалась исходная логическая посылка такого типа: «Хлопок растет там, где много солнца и воды». Затем формулировалось второе суждение: «В Англии мало солнца». После этого ставился вопрос: «Растет ли хлопок в Англии?» В ответ психологи слышали: «Не знаю. Я там не был». Такой ответ настолько ошеломил психологов, что они не публиковали результаты исследования, опасаясь упреков в дискриминации дружественных народов Средней Азии. Лишь в 70-е годы эти результаты были опубликованы, так как аналогичные результаты в это время были получены американскими исследователями в Либерии и США. В этих странах работали с испытуемыми различного образовательного уровня, но логическую задачу ставили в виде сказки:
«Два человека, которых звали Флюмо и Йакпало, захотели жениться. Они отправились на поиски невест, захватив с собой подарки: деньги и болезнь. Зайдя в дом, в котором жила красивая девушка, они сказали хозяину: «Если ты не выдашь свою дочь за одного из нас и не примешь его подарки, тебе придется плохо».
Флюмо сказал: «Ты должен взять деньги и болезнь». Йакпало сказал: «Ты должен взять деньги или болезнь».
За кого из них выдал хозяин свою дочь и почему?» Оказалось, что даже эту несложную задачу испытуемые не сумели решить правильно. Причем процент неверных ответов был одинаков в двух группах испытуемых, заметно отличавшихся по уровню своего образования. Из этих примеров современный логик делает вывод, что «логика, усвоенная стихийно, даже в обычных ситуациях может оказаться ненадежной».
Это довольно странный вывод, состоящий в том, что «в обычных ситуациях» практической жизни современные люди не способны к адекватному отражению мира. Не ясно, как же им удается выживать.
По-видимому, ситуации, в которые пытались поставить испытуемых советские и американские психологи, были для них необычными, а, может быть, и противоестественными. Люди оказались жертвами надуманных вербальных конструкций, которые требовали от них непривычной концентрации внимания не на содержании сообщения, а на его формальной структуре. Обычная же ситуация практического взаимодействия формирует содержательную логику. Это было доказано в исследованиях Пиаже еще в 20-е годы, когда выяснялись стадии перехода от детской эгоцентрической психики к социализированной.
Д.А. Жданов, в своих филогенетических исследованиях опирался на результаты Пиаже, полученные в экспериментальных исследованиях онтогенеза мышления. Интересно, что в 1963 г. Д.А. Ждановым была высказана гипотеза о существовании переходных логических конструкций, которые он назвал «протоформами». В это же время (в 1962 г.) выдающийся этнолог К. Леви-Строс, исследуя специфику полуспециализированного первобытного мышления, приходит к выводу, что «элементы мифологической рефлексии всегда расположены на полпути между перцептами и концептами». Собственно, весь гигантский этнографический материал, собранный К. Леви-Стросом служит доказательством логичности первобытного мышления осуществляющегося в четких оппозициях и структурах с помощью чувственных данных. Неудивительно, что борьба Д.А. Жданова с концепцией «пралогического» мышления Л. Леви-Брюля может быть поддержана окончательными результатами К. Леви-Строса. Общий вывод из четырехтомного исследования мифов и мышления индейцев Север ной и Южной Америки состоит в том, что «оказалась преодоленной ложная антиномия между логической и пралогической ментальностью. Не прирученное мышление является логическим — в том же смысле и таким же образом, как и наше: каким вы ступает наше, когда применяется к познанию универсума, в котором оно признает одновременно и физические, и семантические качества. Хотя недоразумение рассеяно, тем не менее остается верным, что, в противоположность мнению Леви-Брюля, это мышление действует на путях рассудка, а не эффективности, с помощью различений и оппозиций, а не через смещение и сопричастие».
Но вернемся к современным реалиям. Если первобытные люди логичны, то почему возникают сомнения в логичности людей XX—XXI веков, особенно в постсоветских странах, имеющих высокий образовательный уровень? Достаточно яркую и ехидную картинку нашего мышления на материалах российских дискуссий предлагает писатель В. Пелевин в своем произведении с многозначительным названием «Диалектика Переходного Периода из Ниоткуда в Никуда». Согласно его наблюдению, правители России пришли к выводу, что классовую борьбу можно заменить дискуссиями мультипликационных персонажей с именами «Зюзя» и «Чубайка». А задачу дискуссий свести к спору о более и менее удачных терминах. Когда Зюзя упрекает Чубайку, что тот обманул русского человека, пообещав ему огромный светлый дом вместо старого сарая при условии, что человек согласится стать табуреткой в этом доме, а затем заявил, что светлых домов всем не хватит и придется служить табуреткой в том же сарае, но уже под весом невидимой, но очень тяжелой задницы, то Чубайка отвечает достаточно убедительно. Он похваливает Зюзю за определенную сообразительность, но отмечает, что «до него все слишком медленно доходит. Он не понимает, что табуретка в нынешних условиях молиться должна, чтобы привлечь к себе инвестора. А какой инвестор захочет, чтобы его называли задницей? Кстати, Зюзя, вы, с рыночной точки зрения, табурет никакой. Скрипите сильно — это я вам как единственный реальный инвестор говорю». Почему же русский (и украинский) человек согласился стать табуретом? Ведь не так давно он считал себя авангардом человечества. И не без основания. И очень многие на всех материках именно так его и воспринимали. Сохраняя публицистический стиль, перейдем от мультипликационных к литературным персонажам, и тогда задачу можно сформулировать так: почему Тит Бородин победил Макара Нагульнова?
Известные старшему поколению персонажи романа М. Шолохова «Поднятая целина» вели между собой беспощадную борьбу. Оба бывшие красноармейцы накануне коллективизации оказались на противоположных сторонах баррикады. Бородин, выжимая все соки из себя, семьи и наемных работников, добровольно стал кулаком, а Нагульнов вынужден его раскулачивать. При этом каждый мыслит вполне логично и убедительно аргументирует свою позицию. Бородин говорит коммунистам: «Я был ничем и стал всем, все у меня есть, за это я и воевал. Да и Советская власть не на вас... держится. Я своими руками даю ей что жевать, а вы — портфельщики, я вас в упор не вижу». В ответ Нагульнов говорит, что все зло от частной собственности, все хуторские убийства и мировые войны. Поэтому правильно «писали ученые товарищи Маркс и Энгельс. А то и при Советской власти люди, как свиньи у корыта, деруться, визжат, пихаются из-за этой проклятой заразы». Итак, две модели мира. Одну из них можно назвать непосредственным отражением бытия, уровнем здравого смысла, вторую — опосредованным, абстрактно-теоретическим отражением. Модель Нагульнова победила в начале XX века, а модель Бородина — в конце XX века. И победа не была обусловлена внутренним логическим совершенством той или иной модели. Они обе несовершенны. Потому что, по словам Гегеля, они обе абстрактны. В статье «Кто мыслит абстрактно» Гегель утверждает, что мыслят абстрактно вовсе не ученые, а необразованные люди, которые видят только одну сторону явления. Это может быть некое непосредственное впечатление либо какая-то символическая конструкция. И в том и в другом случае необразованный человек не способен к всестороннему (конкретному) анализу явления и гиперболизирует некое абстрактное качество, которое вызвало у него наибольшее впечатление. Так уличные зеваки никогда не задумаются над тем, какие причины сформировали преступника, которого ведут на казнь. Для них он только убийца с бандитским выражением лица. Возможен и противоположный взгляд с позиции христианского представления о соединении высшего страдания с блаженством, но он столь же односторонен. Поэтому Гегель утверждает, что «мыслить абстрактно — видеть в убийце только одно абстрактное — что он убийца и называнием такого качества уничтожить в нем все остальное, что составляет человеческое существо». Но Гегель беспощаден к утонченно-сентиментальной светской публике, которая усыпала цветами колесованного преступника и вплетала венки в колесо. Ведь «это опять-таки абстракция, хотя и противоположная. Христиане имеют обыкновение выкладывать крест розами или, скорее розы крестом, сочетать розы и крест. Крест — это некогда превращенная в святыню виселица или колесо. Он утратил свое одностороннее значение орудия позорной казни и соединяет в одном образе высшее страдание и глубочайшее самопожертвование с радостнейшим блаженством и божественной честью. А вот лейпцигский крест, увитый маками и фиалками, — это умиротворение в стиле Кацебу, разновидность распутного примиренчества — чувствительного и дурного».