Феномен паники.Паника возникает, когда масса разлагается. Характеристики паники в том, что ни один приказ начальника не удостаивается более внимания, и каждый печется о себе, с другими не считаясь. Гигантский бессмысленный страх возрастает до такой степени, что оказывается сильнее всех связей и забот о других. Теперь, когда индивид печется только о самом себе, когда он с опасностью один на один, он, конечно, оценивает ее выше. Пример - пожар в театре или другом увеселительном месте.
Потеря полководца также порождает панику, причем опасность остается той же, но если порывается связь с вождем, то, как правило, порываются и взаимные связи между массовыми индивидуумами со всеми вытекающими последствиями.[5]
Парламентские собрания являют собой толпу неоднородную и анонимную. Несмотря на свой различный в разные эпохи и у разных народов состав, они обнаруживают многочисленные сходные черты. Парламентские собрания в очень непохожих друг на друга странах, например, в Греции, Италии, Португалии, Испании, Франции, весьма сходны по характеру прений и голосований и причиняют одинаковые трудности правительствам.[3]
Впрочем, режим парламентаризма воплощает идеал всех современных цивилизованных народов, несмотря на то, что в основе его лежит хотя и общепринятая, но ложная идея, что множество собравшихся вместе людей скорее отыщут мудрое и независимое решение проблемы, нежели небольшое их число. Парламентские собрания обнаруживают черты, присущие любой толпе: примитивность идей, раздражительность, возбудимость, чрезмерность чувств, преобладающее влияние вожаков. Но парламентскую толпу, хотя бы в силу ее весьма специфичного состава, отличают и некоторые особенности.
Важнейшая ее черта - склонность к примитивным, упрощенным мнениям. Скованные догматами и логикой, с головами, полными неопределенно-общих соображений, парламенты проводят в жизнь свои неизменные принципы, не обращая внимания на события.[3]
Парламентские толпы очень легко поддаются внушению; как и во всякой толпе, внушение исходит от вожака. Но внушаемость парламентских собраний имеет четкие границы.
По вопросам, затрагивающим местные интересы, каждый член парламента имеет настолько устойчивое и не подверженное никаким переменам мнения, что никакие аргументы не в состоянии их поколебать. Даже талант Демосфена не мог бы заставить депутата голосовать как-то иначе по вопросам, затрагивающим интересы влиятельных групп избирателей.
В общих же вопросах стойкость мнений исчезает, и на парламент могут воздействовать внушения выделяющихся в собрании вожаков, но не так, как в обычной толпе. Каждая партия имеет своих лидеров, пользующихся иногда в парламентском собрании равным (по отношению друг к другу) влиянием, отчего депутат сплошь и рядом подвергается противоположным внушениям, он зачастую за какие-нибудь четверть часа способен переменить свое мнение на прямо противоположное и добавить к только что принятому закону некую статью или поправку, совершенно уничтожающую его.[3]
Поэтому законодательные собрания наряду с весьма определенными принимают и очень расплывчатые решения.
Когда парламентские собрания достигают некоторого градуса возбуждения, они становятся похожими на обычную разнородную толпу, крайние чувства захватывают их. Они способны на героизм и на самые гнусные низости. Индивид перестает быть самим собой и способен проголосовать за меры, идущие в ущерб его собственным интересам.[3]
К счастью, эти черты парламентских собраний непостоянны. Они лишь иногда превращаются в толпу. В большинстве случаев люди, составляющие их, сохраняют свою индивидуальность, и поэтому парламенты способны принимать превосходные технические законы. Правда, эти законы чаще всего готовятся специалистами в кабинетной тиши, и поэтому они представляют собой плод труда одного индивида, а не целого собрания. Эти законы относят к числу лучших, а неудачные коллективные поправки только портят и разрушают их.
Вопреки всем трудностям, связанным с деятельностью парламентских собраний, они все-таки представляют собой лучший из найденных способов самоуправления народов и самой возможности их самозащиты от ига личной тирании.[3]
Первые же попытки применения демократических начал народного самоуправления показали, что политическая демократия представляет собой формулу, которая может быть заполнена различным содержимым. По мере включения масс в активную политическую жизнь стали один за другим возникать вопросы о демократизации экономической структуры общества, народного образования, о правах национальностей на родной язык и национальную культуру, об освобождении колониальных народов, о неприкосновенности для политической власти прав граждан на политические свободы. Но исторический опыт показывает, что отсталые в политико-экономическом и культурном отношениях страны не могут разрешить свои исторические задачи путем простого заимствования политических форм стран передовых; что вообще каждая страна имеет свой путь политико-национально-исторического развития.[4]
Массы, делающие политику, руководствуются иллюзиями и утопиями, очень далекими от действительности и неосуществимыми; люди, тщательно учитывающие исторически возможное и старающиеся предупредить общественные эксцессы, никогда не становятся вождями масс и производят впечатление лишних в политической жизни людей. Поэтому история полна эксцессов, мучений и крови; она всегда идет зигзагами; в погоне за очередными иллюзиями, неприемлемыми действительностью, происходит колоссальная растрата национальных сил, упадок, а иногда и гибель государства. Основной причиной этого иррационального характера политической жизни и деятельности является неподготовленность народных масс к разрешению многочисленных и сложных задач, поставленных перед современным государством.
Причина политического бесплодия этих народных масс лежит в их политической психике.
Процесс политического и культурного воспитания народных масс более или менее гладко идет в передовых европейских парламентных демократиях, богатых, свободных и культурных. Народные массы постепенно утрачивают в них свой эмоциональный, стадный характер, развивают свой политический кругозор и приобретают способность к рациональному политическому мышлению.
В сложных политических вопросах деятельность государственных людей, как и всяких других специалистов в их профессиях, могут радикальным образом расходиться с общественным мнением их избирателей. Член парламента выбирается голосующими за него избирателями не потому, что он способен целиком уйти в защиту их местных интересов, иметь их узкий политический кругозор и разделять все их предрассудки и верования, а потому, напротив, что он больше понимает в политике, чем обыватель, никогда прежде о них не думавший.Равенство политических прав не дает людям равных способностей и знаний: если народные массы знают, что в конечном счете нужно для их блага, то в то же время они далеко не всегда знают, какими средствами могут быть достигнуты цели.[4]
Поэтому избиратели должны сознательно идти на выборы; они должны быть готовыми к тому, что их представители в парламенте будут защищать идеи и требования, значительно расходящиеся с их обывательскими суждениями.В парламент надо выбирать не средних людей, точно выражающих мнение избирателей, а людей лучших, более способных и более знающих, т.е. привлекать к законодательной и административной работе квалифицированные силы, лучших людей, которые обладают политическими знаниями, опытом и моральной устойчивостью.
6. Человек-масса. Анатомический срез.
Уровень сознания современного человека, конечно, неизмеримо выше, чем у дикаря, и процесс индивидуации (становления личности) проходит исключительно через сознание. Юнг с грустью замечает, что, несмотря на повышенный уровень сознания, нынешние люди пользуются им не для индивидуации, а совсем для других целей. Сам по себе возросший уровень сознательности еще отнюдь не гарантирует, что психическую жизнь человека нельзя свести к коллективным ее формам. Сознание может преспокойно оставаться сознанием, но при этом быть одержимым «содержаниями бессознательного», отдавая себе отчет в чем угодно, только не в этой своей одержимости. Именно это и происходит, по Юнгу, в современном обществе с его массовой «культурой», подавлением личности и тоталитарным государством. Даже демократия с ее стремлением к поощрению индивидуальных «свобод» не защищает человека от одержимости коллективным началом - ведь она изначально ориентирована на большинство.[6]
Поэтому «масса» может быть охарактеризована также и как явление психологического плана. Это не всегда скопление людей. Посмотрев на одного-единственного человека, мы можем сказать, является ли он человеком-массой или нет. В силу ряда причин человек-масса - это тот, кто не может оценить самого себя, как с плохой, так и с хорошей стороны, это тот, кто чувствует себя «таким как все» и отнюдь не переживает из-за этого. Человек-масса чувствует себя совершенным во всех отношениях, он тщеславен, он не видит необходимости меняться или менятьсвой образ жизни. Ему нравится чувствовать себя таким, как все. Он способен только требовать исполнения своих прав и не способен на созидательную деятельность ни в одной из сфер существования, даже если он обладает большими силами и возможностями. Представьте себе простого человека, который пытается дать самому себе оценку в силу каких-то особых причин, например, чтобы узнать, есть ли у него какой-либо талант, отличается ли он чем-то от других или нет. И вот он узнает, что у него нет никаких выдающихся качеств. Этот человек будет чувствовать себя посредственностью, бездарным, обычным человеком, но не будет себя чувствовать «человеком-массой». В отличие от человека-массы человек, принадлежащий к избранному меньшинству, требователен и взыскателен к себе, он способен быть аскетом, он чувствует внутреннюю потребность служить этическим ценностям. Иначе говоря, аристократию отличают не ее права, а ее обязанности.