Гаджиев Г.А. судья Конституционного Суда Российской Федерации
Понятие качества закона не используется в российском законодательстве, соответственно, нормативные требования к закону в виде своего рода стандартов на акты законотворчества не установлены. Критерий качества закона – это судебная практика. Если из-за неясности, неопределенности, противоречивости нормы закона возникают многочисленные судебные споры, доходящие до высших судов, то само количество споров может быть индикатором качества закона. Не используется понятие качества законов и в доктрине. И только в решениях Конституционного Суда России можно встретить положения, которые в своей совокупности интегративно могут составить представление о содержании этого понятия как суммы требований к качеству закона. Они формулируются Конституционным Судом на основе истолкования традиционных конституционных принципов или общих принципов права. По сути, это право, выделяемое из принципов – принципы права и право из принципов.
Наибольшее количество велений в адрес законодателя Конституционный Суд России вывел из принципов верховенства права и правового государства, обогатив правовой арсенал российских юристов представлениями о таких принципах, как принцип правовой определенности (принцип стабильности условий ведения предпринимательской деятельности как частный случай первого принципа), принцип публичной достоверности правовых норм и принцип соразмерности ограничений. Еще 10 – 15 лет назад эти принципы были сферой terra incognita для российской юриспруденции.
Требование правовой определенности появилось как выявленный Конституционным Судом один из аспектов принципа верховенства права. В части второй ст. 4 Конституции РФ закреплен принцип верховенства федеральной Конституции и федеральных законов по всей территории Российской Федерации. Но верховенство федеральных законов – это самостоятельный конституционный принцип, отличный от принципа верховенства права.
В отличие от Конвенции о защите прав человека и основных свобод от 4 ноября 1950 г., которая закрепляет принцип верховенства права, в российской Конституции этот принцип эксплицитно не выражен, он имплицитно содержится в положениях, предусмотренных в ст. 2, ст. 17 (части 1, 2, 3), ст. 18, ст. 55 (части 1, 2, 3), ст. 15 (часть 4) Конституции РФ.
Можно напомнить, что проблемы ошибочного перевода на русский язык текста Европейской конвенции о защите прав человека, точнее – проблемы юридической лингвистики обсуждались Парламентской Ассамблеей Совета Европы (См.: Резолюцию № 1594 (2007 г.). Парламентская Ассамблея обратила внимание на тот факт, что в некоторых молодых демократических государствах Восточной Европы юристы в основном склоняются к пониманию термина «Rule of Law» как «supremacy of statute law», т.е. верховенство закона. Однако термин «Rule of Law» следует переводить на русский как верховенство права, так же как правильным переводом термина «Rule of Law» на французский язык является «preeminence du droit», а не «preeminence de la loi» (аналогичным образом термины «recht» и «droit» в выражениях rechtsstaat/Etat de droit следует переводить на русский как право). Перевод термина «Rule of Law» как верховенство закона вызывает серьезную озабоченность, поскольку в некоторых этих странах все еще присутствуют, несмотря на верховенство права, определенные традиции тоталитарного государства, как в теории, так и на практике. Такая формалистическая интерпретация терминов «Rule of Law» и «Etat de droit», а также «rechtsstaat» противоречит сути как понятия «Rule of Law», так и понятия «preeminence du droit». Несомненно, в этих случаях имеют место недопустимая непоследовательность и нечетность при переводе юридических терминов на языки государств – членов.
Эта информация в некоторой степени объясняет, почему правовую определенность как конституционный принцип Конституционный Суд России начал применять только во второе десятилетие своей деятельности. Достижением последних 2 – 3 лет является то, что требование к правовой определенности закона стало распространяться Конституционным Судом и на судебную практику. (См.: Постановление Конституционного Суда от 21 января 2010 г. № 1-П по делу о проверке конституционности положений ст. 170, 311 Арбитражного процессуального кодекса России).
Таким образом, используемое в конституционном праве России понятие «правовая определенность», - это своего рода знак или символ, отсылающий к судебной концепции Конституционного Суда России. Понимаемое таким образом конституционное право, как и в стенографии, состоит из символов, знаков, отсылающих к более подробной информации. Конституционное право в этом смысле становится стенографическим правом, поскольку оно использует знаки – символы, которые могут быть расшифрованы только с помощью текстов судебных актов, содержащих более или менее развернутые представления о смысле этих юридических символов. Судебный концептуализм или доктринализм, получивший в России наименование судебного конституционализма, в частности, по поводу принципа правовой определенности, означает суждение, согласно которому требования правовой определенности, ясности правового регулирования распространяются не только на нормы позитивного права, но и на судебную практику. К судебной практике относятся квазипрецедентные решения Верховного Суда и Высшего Арбитражного Суда. Данная судебная концепция имеет не только внешнюю, но и внутреннюю направленность, самокритично устанавливая требования к определенности и ясности текста постановлений самого Конституционного Суда. Это требование имеет смысл, если учитывать, что Конституционный Суд России после внесения изменений в Федеральный конституционный закон «О Конституционном Суде Российской Федерации» в 2010 году функционирует в условиях беспрецедентной коллегиальности: все судебные акты принимаются одной коллегией, состоящей из 19 судей, палат в КС больше нет. Увеличение членов принимающей судебные акты КС коллегии может привести к большей степени компромиссности, что всегда оборачивается неопределенностью.
И в текстах конституционных судов можно найти всего лишь слова, обозначающие в самых общих чертах глубокую концепцию, которая вверяется в руки других судей, и которые могут как развить, так и сузить пространство действия этого «знака – символа». В качества примера можно привести постановление германского Конституционного Суда о допустимости криминализации абортов.
Совершенно очевидно, что это результат компромисса между судьями, принимавшими решение. Эти судьи по-разному относились к тексту Основного закона, состоящего из символов. И только потому, что нормы Основного закона похожи на стенографические символы, они подвергаются растяжимому, расширительному толкованию, предполагающему возможность возникновения различных, и даже противоположных судейских представлений об этих символах в тексте. Символичность текста Конституции как онтологический факт порождает, что самостоятельной онтологической единицей (структурой) в правовой действительности становится компромиссное представление судей Конституционного Суда. Это своего рода результат договорного процесса между судьями. Но не достигается ли этот компромисс за счет интересов тех лиц, которые обращаются в суд? Не приводит ли стремление к компромиссу среди судей к неким рискам неопределенности в правовом регулировании? Ведь не случайно, что немецкая доктрина пропорциональности не получила признания в американской доктрине. Американские юристы видят в ней определенную угрозу сущности основных прав. Когда Федеральный конституционный Суд Германии в целях защиты основного права на жизнь эмбриона в утробе матери признал конституционной криминализацию абортов, он признал одновременно возможность аборта в силу оправданной социальной причины. Следовательно, если будут медицинское показания для аборта, то препятствий для него быть не должно. В тексте постановления описано такое широкое пространство для возможных действий, что судьи – противники абортов, исходящие из приоритета права эмбриона на жизнь, и судьи – сторонники абортов, защищающие ценность законных интересов беременной женщины проголосовали за этот текст, несмотря на его амбивалентность. Подобные аксиологические проблемы часто возникают перед конституционными судами, которые являются частью конституционно-правового концептуального пространства. В онтологической по своей природе идее об особом концептуальном конституционно-правовом пространстве можно выделить следующие методологические приемы и принципы познания:
1) Конституция России кодифицирует связи и отношения как с прошлым, так и с будущим. В Конституции велик удельный вес универсального, общечеловеческого, но она включает и традиционные для общества социальные ценности в виде сложившегося социокультурного кода;
2) все конституции, несмотря на широкое применение рецепции конституционных универсальных ценностей, являются тем не менее национально-специфичными, конкретными, отражающими своеобразие и национальную специфику;
3) идея уравновешивания конституционных принципов, в основе которой рационализм, означающий, что все конституционные принципы должны сосуществовать, тем более, что они являются равноценными.
Лучшим способом их сосуществования является такое истолкование одного конституционного принципа, когда новые представления о нем позволяют усилить регулятивный эффект от другого конституционного принципа (принципов). Возможно не только уравновешивание двух конституционных принципов, но и усиление значения, «возвеличивание» одного из них в определенный период времени. Балансировка конституционных принципов – это поиск рационального, проявляющегося в пропорциональности, соразмерности. Принцип пропорциональности, являясь одной из конституционных ценностей, становится в конституционном праве универсальным методом решения юридических задач.