Полагая, что лишь понимание преступления в качестве отношения лица, которое при определенных условиях (признаках) приобретает характер криминального (преступного), позволяет последовательно решить эти задачи, обратим внимание на сложности, порождаемые сложившимся ныне подходом к решению вопроса о взаимосвязи родовой и видовой специфики понятия преступления. Отводя в его дефинициях деянию роль не признака, а ближайшего рода, и проявляя в этом редкое единодушие, отечественное законодательство и теория уголовного права тем самым ориентируют на то, что содержание данного термина включает в себя все составляющие преступления. В результате возникает, если так можно выразиться, предельно широкая трактовка смыслового значения термина "деяние", охватывающая внешнюю и внутреннюю стороны преступления, объект и субъект. Но существует и иная, предельно узкая трактовка, которая обнаруживается всякий раз, когда речь идет о "строении", составе преступления. При выделении в нем объекта, субъекта, субъективной и объективной сторон термин "деяние" увязывается с последним элементом, ему вольно или невольно придают значение одного из обязательных внешних признаков преступления, причем даже не всякого, а только непосредственно касающегося действия (телодвижения) и бездействия (отсутствия должного телодвижения). Сколько бы при этом ни говорилось о неразрывной связи деяния либо действия и бездействия с внутренней стороной посягательств, какие бы ограничения ни вводились (например, подчеркиванием того, что "шизофреник в уголовно-правовом смысле не действует"), суть остается одна: термин "деяние" в этих случаях охватывает собой только действие или бездействие лица и соотносится с другими элементами преступления (с субъективной стороной, объектом и т. д.) не как целое и часть, а именно как самостоятельные части некоторого целого, т. е. преступления.
Получив фактически одновременно значение и одного из признаков преступления, и его ближайшего родового понятия, термин "деяние" вполне закономерно породил немало сложностей в трактовке его взаимосвязи, в частности, с тем, что принято именовать внутренней стороной преступления. В чем именно они состоят? Ответ на этот вопрос предполагает рассмотреть понятие преступления уже с позиций взаимосвязи его внешней и внутренней сторон (признаков, свойств).
В настоящее время уже ни у кого не вызывает сомнения тот факт, что преступление не должно отождествляться ни с внутренним психическим отношением индивида, ни с его действием или бездействием как таковыми. Каких бы оценок, представлений, убеждений ни придерживалось лицо, какие бы намерения ни высказывало, что бы оно ни замышляло — все это взятое в отрыве от внешних, физических признаков не может объявляться преступлением. Действие или бездействие лица, если оно не является проявлением его определенного внутреннего отношения, также не дает оснований говорить о наличии преступления. Стало быть, д-а-рактеризуя преступление с точки зрения специфики взаимосвязи внутренней и внешней сторон, нужно констатировать, что оно есть проявление (выражение) вовне (в действии или бездействии) определенного рода внутреннего, психического (интеллектуального и волевого) отношения лица.
Как показывает история развития отечественного уголовного законодательства, в нем нередко противопоставлялись внешние и внутренние признаки понятия преступления. Это находило свое выражение не только в том, что до начала XX в. российский законодатель не исключал уголовной ответственности за "голый умысел", т. е. за само намерение совершить какие-то действия, но и в том, что во всех ранее сформулированных понятиях преступления не указывалось на виновность как необходимый его признак. И если первое обстоятельство, отождествляющее преступление с внутренним психическим отношением лица, всегда оценивалось в нашей литературе негативно, то второе нередко воспринималось в качестве вполне обоснованного, поскольку, как указывалось, всякое общественно опасное деяние может быть совершено лишь умышленно или неосторожно и, стало быть, нет необходимости в понятии преступления выделять признак виновности. В действительности, однако, неупоминание в законе о виновности было обусловлено другими соображениями. Закрепляя предмет доказывания и основания уголовной ответственности, законодатель явно ориентировался на то, что ее возложение предполагает наличие двух условий: преступления, во-первых, и вины в его совершении, во-вторых. Встав на такую точку зрения, он тем самым выводил признак виновности за пределы понятия преступления и, давая его определение, вполне логичным считал не упоминать о ней как о необходимом признаке. Можно спорить о приемлемости данной позиции, но несомненным остается одно: вопреки широко распространенному в нашей научной литературе мнению, ранее действовавшее законодательство отводило виновности значение составной части оснований уголовной ответственности, но никак не понятия преступления и тем более деяния (действия, бездействия).
Несколько иначе обстояло дело с характеристикой виновности в качестве признака преступления в отечественной юридической литературе. В отличие от законодательства большинство ученых более или менее последовательно отстаивали тезис, согласно которому без вины нет не только оснований уголовной ответственности, но и преступления. Вместе с тем, видя в преступлении не отношение лица, а деяние, они не были единодушны в решении вопроса обоснованности выделения виновности в качестве самостоятельного его признака, в связи с чем в одних работах преступление определялось не просто как деяние, а деяние виновное, и, стало быть, первое подразумевало лишь внешнюю, а второе — внутреннюю сторону преступления, в других — о виновности особо не упоминалось потому, что она объявлялась необходимой составной частью деяния (или его признака противоправности).
Примечательно, что с точки зрения взаимосвязи внешних и внутренних признаков преступления вновь принятый УК РФ по сравнению с прежним оказывается менее последовательным. И действительно, определяя преступление как деяние виновное, законодатель тем самым исходит из того, что деяние и вина — составные части преступления, которые: а) раскрывают соответственно его внешнюю (физическую) и внутреннюю (психическую) стороны; б) предполагают единство, отсутствие которого исключает само преступление. С позиций того, что преступление есть некоторого рода отношение лица, такое решение вопроса о взаимосвязи его внешних и внутренних признаков заслуживает всяческой поддержки. Вместе с тем, обратившись к норме, описывающей основание уголовной ответственности как "совершение деяния, содержащего все признаки состава преступления, предусмотренного настоящим Кодексом", можно сделать вывод, что деяние включает в себя не только внешнюю, но и внутреннюю сторону посягательства, его виновность. Так как во всех иных случаях (в частности, при описании признаков невменяемости) законодатель явно ориентировался на посылку, согласно которой вина не является обязательным структурным компонентом деяния, то, констатируя непоследовательность законодателя, нужно тем не менее заключить, что новое определение преступления имеет в виду два, хотя и тесно связанных, но самостоятельных и обязательных его признака: внешний (физический) — деяние и внутренний (психический) — виновность.
Взаимосвязь внутреннего и внешнего нельзя отождествлять с взаимосвязью субъективного и объективного. К сожалению, в нашей литературе это обстоятельство обычно упускается из виду, вследствие чего не усматривается какой-либо существенной разницы как между субъективными и внутренними, так и между объективными и внешними признаками преступления. Между тем связь внешнего и внутреннего имеет совсем иной характер, чем связь объективного и субъективного. Внешнее и внутреннее предполагают такое единство сторон, при котором имеет место зависимость одного от другого. Объективное и субъективное, напротив, существуя в рамках единого целого, не зависят друг от друга. В этом смысле субъективное есть все, что характеризует источник активности, причем как с его внешней, так и внутренней стороны, а объективное — то, что находится не только вне сознания лица, но и независимо от него. Иначе говоря, субъективное непосредственно связано с субъектом, а объективное — с объектом преступления.
Анализируя известные ранее дефиниции преступления в рассматриваемом аспекте, отметим прежде всего то, что ни законодательство, ни теория уголовного права не были склонны специально указывать в них признаки, непосредственно касающиеся субъекта. Это, разумеется, вовсе не означает, что такого рода вопросы вообще оставались открытыми. В законодательстве им посвящались специальные уголовно-правовые нормы, а в теории выделялся особый раздел учения о преступлениях, в соответствии с которым наиболее важными положениями, раскрывающими понятие субъекта преступления, можно назвать то, что им всегда выступает:
а) отдельное, б) физическое, в) вменяемое лицо, г) достигшее установленного законом возраста.
Иначе обстояло дело с признаками, характеризующими объект преступления: не только в юридической литературе, но и в законодательстве трудно найти определения, в которых бы так или иначе не акцентировалась направленность посягательства. Однако примечательно не только это, но и то, насколько многообразны и изменчивы были такого рода представления. Во времена Русской Правды в преступлении усматривалось отношение лица к индивиду, а потому воспринималось оно законодателем как дело частное, затрагивающее интересы лишь того, кому наносилась обида (что, тем не менее, не исключало дифференцированной оценки содеянного в зависимости от социальных различий виновной и потерпевшей сторон). В период действия Судебников 1497 и 1550 гг. в оценке преступного и непреступного особое значение придавалось интересам земства. Уложение 1649 г. большинство преступных деяний увязывало с нарушением воли государя. Это понимание направленности посягательств приобрело исключительное значение в артикулах Петра I, в эпоху которого каралось не причинение вреда кому-либо, а неисполнение указов самодержца, в силу чего, по весьма удачному замечанию Н. С. Таганцева, считались "и мятеж, и убийство, и ношение бороды, и срубка заповедного дерева равно важными деяниями, достойными смертной казни, ибо все это виновный делал не страшась царского гнева"1. В XVIII—XIX вв., когда в законотворчестве возросла роль теоретических начал, воззрения общества на направленность посягательств расширились, поскольку стали выделять не только правовой (нарушаемый закон, указ, юридическую норму), но и фактический объект преступления, характеризуемый обычно как общественное благо и предполагающий нарушение какого-то конкретного интереса, субъективного права и т. п. "Объектом преступления, — писалось, например, в этой связи в одной из работ того периода, — является: 1) общее право, ибо право нарушается преступлением как таковое; им нарушается всеобщая воля, высказанная в законе, и посредственно наносится вред самому государству. Но объектом преступления служит также 2) и частное право, так как право нарушается непосредственно и количественно и качественно только до известной степени, в известных пределах; все право, все общество, все государство только посредственно затронуты преступлением'".