Карпинский признавал, что карьеризм являлся скрытым мотивом многих членов Коммунистической партии: их убеждения были тесно переплетены с их амбициями. Об этом свидетельствует многое: желание руководителей партии сохранить свою власть, естественно, осложняло им проверку своих мечтаний на подлинную честность.
Советский Союз прекратил свое существование в конце 1991 г. Ельцин пришел к власти в России как руководитель коалиции националистических и демократических сил. В конце 1991 г. было очень трудно различить эти группы и идеи. И только при проведении либерально-экономической программы Гайдара с января 1992 г. эти различия стали явными. Либеральные политики и экономисты, руководившие первым правительством Ельцина, стремились трансформировать российскую систему государственного планирования в либерально-рыночную экономику так быстро, насколько это возможно.
Под влиянием политики “шоковой терапии", введенной в Польше в 1989-1991 гг., и западных экономистов, таких как Джеффри Сакс, российские политики предложили амбициозную программу приватизации. Это вызвало неудержимую оппозицию, и не только со стороны старых коммунистов. Националисты, которые первоначально породили Ельцина, были очень озабочены социальной ценой либерализации и процессом вестернизации.
В зачаточном состоянии институты нового российского государства существовали и до 1991 г. Затем полемика о программе приватизации и основном направлении российской политики привела в конце 1993 г. к противостоянию между Ельциным и парламентом. Победа Ельцина завершилась принятием новой конституции, которая в основном была составлена в пользу института президентства, но содержала также полный комплект сдержек и противовесов.
Сначала мир наблюдал за таким развитием с надеждой; казалось, что Россия наконец-то становится надежным членом международного сообщества. Складывалось впечатление, что есть доля правды в идеях Френсиса Фукуямы, который доказывал, что гегельянское пророчество об окончательного триумфа либерального государства осуществилось. Теперь, через восемь лет, после той важной зимы 1991-1992 гг., уже не очень ясно, был ли переход к либеральной демократии успешным. Без сомнения, окончательный приговор по этому вопросу будет вынесен только через десятилетия: восемь лет - очень короткий срок. На одном уровне, произошли важные изменения: была введена новая политическая система и постепенно возникает новая политическая культура; есть некоторые доказательства того, что российская экономика улучшается после катастрофического обвала в начале 90-х годов; у России есть свободные СМИ, а россияне привыкли слышать свободный обмен мнениями по любому вопросу. Однако если на одном уровне все в России изменилось, на другом уровне изменения ничтожны: учреждения по-прежнему управляются коррумпированными чиновниками; неофициальное взяточничество и коррупция, пронизывающие советскую систему, продолжают процветать и в новой эре; СМИ часто являются лишь каналом для декадентского материализма, которому население не в состоянии сопротивляться. Россия - это либо страна, колеблющаяся на пути вверх, либо коррумпированное государство на пути вниз.
Надежды начала 90-х годов должны быть перепроверены: мечта снова попадает под микроскоп. Существует определенная рефлексия, как на Западе, так и в России. Запад в какой-то степени навязал России собственные идеалы. У либерально-демократической мечты много плюсов: она обладает куда большими преимуществами по сравнению с коммунистическим видением, предшествовавшим ей. Теперь это уже несущественно. Существовало невысказанное предположение, что введение соответствующих политических институтов и экономических механизмов может создать свободное и стабильное общество. Конечно, это важно, но этого явно недостаточно.
Это никогда не было легким делом. Системы могут меняться быстро, но менталитеты куда изменяются медленнее. Последние работы по истории России высветили способ, с помощью которого Советский Союз породил характерную культуру. Люди привыкли пользоваться правильным идеологическим жаргоном: они научились “говорить по-большевистски". Если вы знали и соблюдали “правила игры", вы могли процветать. Сталинская система, сохранившаяся в большой степени и до 1988 г., породила нацию борцов за выживание: “Гомо советикус" был марионеткой, стрелочником, набором лозунгов и так далее. Но прежде всего это был борец за выживание”. Выражаясь языком Оруэлла, люди привыкли к двойному мышлению: “конформизм в общественных поступках, оппозиция в личных точках зрения” были нормой.
Привычное использование советской системой террора для достижения ее целей было совершенно очевидным фактором в формировании моделей “двойного мышления": люди боялись высказывать то, что они действительно чувствовали. В то же время централизованная экономика несла разрушительный нравственный эффект. Во-первых, лишенные частной собственности в любом мыслимом смысле, люди утратили дисциплинированность и ответственность; им не хватало личностного побудительного мотива для упорного труда. Во-вторых, отсутствие конкуренции и система фиксированных цен привела к отсутствию ответственности за низкокачественные товары. Результатом этого стала глубоко укоренившаяся культура цинизма и безответственности. Гости Советского Союза часто удивлялись контрасту между ухоженными личными квартирами и неряшливой общественной собственностью. Лишенные побудительных мотивов для честного труда на благо государства, люди не смущались красть у него. Этот вид разделения между общим и личным привел к расщеплению совести: у людей было чувство моральных обязательств по отношению к своим друзьям или группам, членами которых они являлись, но совсем немного такого же чувства по отношению к общественной собственности или общественным делам.
Такие вещи не могут исчезнуть без следа. Формирование совести - очень долговременный процесс. К несчастью, гонка России на пути к демократии проходила по той же схеме, как и большевистская гонка за коммунизмом. Обе революции исходили из посылки, что при выбранной системе людям будет хорошо. Это утопическая точка зрения на положение вещей в мире, имеющая много общего с идеей Просвещения о том, что человеческая натура пластична по природе и может формироваться политиками. Это не так просто. Наибольшей угрозой российской демократии является долговременное, глубоко укоренившееся расщепление совести. Это касается как политиков, так и всего населения. В конце концов, элита есть продукт той же самой культуры, как и те, кому они служат.
Действительно, коррупция, сопутствующая процессу демократизации, частично плод того факта, что руководители его и сами являются “борцами за выживание”, склонными скорее к соблюдению своих собственных интересов, чем общественным благом. В этом смысле, российские демократические мечтатели, прежде всего Горбачев, сталкиваются с преградами, находящимися прежде всего в них самих.
Эта культура безответственности оказала глубокое влияние на то, как люди воспринимали советское прошлое. Свидетельств о том, что в России широко распространено чувство раскаяния за преступления советской эры, очень мало. Если была совершена несправедливость, россияне скорее говорят о том, что “были сделаны ошибки".
Действительно, было доказано, что “духовные преступления коммунизма” полностью отменили понятия “грех" и “порок” - их заменили понятия “ошибки" и “недостатки". Отчасти это объясняется наследием советской идеологии, которая делала акцент на историческую необходимость и классовую борьбу, а не на личную ответственность.
Проблема раскаяния усложняет выяснение того, кто был и не был виноват. Были предприняты попытки в конце 1991 г. совершить над коммунизмом суд, подобный Нюрнбергскому процессу, но они ни к чему не привели - разумеется, по той причине, что лидеры России беспокоились, что такой процесс приведет к расколу общества. Действительно, большинство российских демократов и сами были членами партии. Однако нельзя считать, что легко или полезно прятать прошлое под ковер. Германия после Второй мировой войны и Южная Африка после апартеида являются примерами стран, предпринятые которыми попытки честно и открыто оценить свое прошлое принесли пользу.
Без честного расчета с прошлым тяжело сломить старые каноны мышления. Это можно видеть сегодня в том, как россияне ведут войну в Чечне. Проблема чеченского сепаратизма сама по себе комплексная, и простых ее решений быть не может. Тем не менее в том, что касается российской стратегии решения этой проблемы, налицо повторение разрушительных образцов поведения из прошлого. Отсутствие искренней заботы о пленных и гражданских лицах имеет давние исторические корни. Российская империя была результатом военных завоеваний, также образовался и Советский Союз. Кроме того, Ленин и особенно Сталин создали модель использования террора для решения проблем. Во время Второй мировой войны Сталин приказал депортировать массу кавказцев, включая чеченцев, опасаясь их потенциальной симпатии немцам. Сегодня России приходится сталкиваться с последствиями многолетнего унижения чеченцев. При этом Россия постоянно прибегает к старым методам: ей неизвестны иные. Сложились привычки мышления, от которых очень трудно избавиться.
Проблема состоит в том, что русские все еще испытывают на себе тайное притяжение старого образа мышления: идеи мощного Государства Российского. Много веков государство главенствовало над индивидуумом. Что касается кризиса в Чечне, здесь демократические импульсы борются с тягой к старой империалистической мечте. Точно так же, как в жизни отдельного человека, переходный период в жизни нации выносит на поверхность старые соблазны и неискорененные страхи. Российская война в Чечне выносит на поверхность страх утраты идентичности. Переход к демократии предоставляет России шанс создать новую идентичность - идентичность члена международного сообщества. Но переход к такой идентичности полон рисков, и если он пойдет плохо, старая мечта может показаться в какой-то степени привлекательной. Это соответствует тому, что психологи называют “проблемой перехода": неуместная попытка перенести жизненную схему, усвоенную в детстве, во взрослую среду. Эта проблема, кажется, может быть проблемой не только индивидуумов, но и наций.