О России как особой цивилизации стали писать сравнительно недавно и явно под воздействием происшедших в ней перемен (распада СССР). Предпринятая с 90-х годов прошлого века попытка ее модернизации по образцу развитых стран, названная "вхождением в современную цивилизацию", заставила распространить на нее так называемый "цивилизационный подход", поставить вопрос об ее цивилизационной идентичности. При этом мнения полярно разделились: для одних Россия - часть западной цивилизации, для других - особая, отличная от нее цивилизация, для третьих - то и другое вместе. Подобное расхождение свидетельствует о том, что вопрос о цивилизационной идентичности России остается открытым, не имеет однозначного решения. Применительно к России этот вопрос традиционно решался либо посредством обращения к тому, что несет с собой европейская цивилизация (западники), либо к тому, что противостоит ей - равным образом как в России, так и в Европе (славянофилы). Но никто из них не считал Россию особой цивилизацией.
Не будучи ни первым, ни вторым Римом, Россия попыталась превзойти их в попытке создания третьего Рима, которая завершилась, однако, не возникновением новой цивилизации, а противоречивым сочетанием элементов византизма и европеизма, ставшим причиной ее глубокого внутреннего раскола. Россия и хочет попасть в Европу, и упорно сопротивляется этому, не будучи в состоянии сделать окончательный выбор. До сих пор непонятно, какое из этих желаний перевесит. Подобная амбивалентность характерна не для ставшей, а только становящейся цивилизации, которая находится еще в состоянии брожения, не отлилась в законченную форму, не застыла в своей определенности. Пожалуй, в этом и состоит главное отличие России от любой сложившейся цивилизации. Если Европа давно осознала себя цивилизацией, то Россия для ее образованной элиты всегда была не столько безоговорочно принимаемой реальностью, сколько "идеей", существующей более в голове, чем в действительности. Россия для них - не в настоящем, а в будущем, в замысле, в каком-то еще не реализованном проекте. В своем диалоге с Европой русские интеллектуалы постоянно апеллировали не к данным эмпирического опыта или доводам разума, а именно к "идее".
Сама по себе попытка русских философов сформулировать "русскую идею" говорит об их близости европейскому мышлению. Ведь только европейцы, начиная с греков, отличают себя от других народов не только по своей религиозной вере, но и по идее. Гуссерль, например, определял "духовный облик" Европы как "явленность философской идеи" [2, с.159], берущей начало у греков. В Древней Греции человек впервые вышел из-под власти мифа, осознав себя принадлежащим к царству "логоса" и, следовательно, к образующему это царство миру идей. Только благодаря своей принадлежности к этому миру греки, а за ними последующие поколения европейцев оказались способными вступать в диалог друг с другом. В царстве мифа такой диалог практически исключен. Верующие в миф, как правило, в диалог не вступают, им и без диалога все ясно.
Иное дело, что "русская идея", будучи также философской, не порывала связи с религией, строилась на принципах "цельного знания", органически сочетающего в себе веру и знание. Религиозное происхождение "русской идеи" не отрицалось ни одним из русских философов. В ней, как они считали, выражено то, что нельзя обнаружить на эмпирическом уровне, посредством изучения реальной истории России. Она заключает в себе то, что содержится в замысле Божьем о России. В этом смысл "идеи нации", как ее определял Владимир Соловьев: она " есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности" [5, с.220]. Соловьев не сомневался, что Россия уже сложилась как мощное национально-государственное образование и в таком качестве не нуждается ни в какой идее. "Русская идея" в его интерпретации - отражение не существующей реальности, а стоящей перед Россией религиозной и нравственной задачи жить в соответствии не только со своим национальным интересом, но и с теми моральными заповедями и принципами, которые общи всему христианскому миру, образуют суть христианства. Она есть осознание Россией своей ответственности перед Богом, требующей от нее быть не только национальным, но и христианским государством. В таком виде русская идея не заключала в себе никакого национализма, не призывала к обособлению России от Европы, к ее изоляционизму. Наоборот, величие России она связывал с преодолением ею своего национального эгоизма во имя сплочения и спасения всех европейских народов на базе общехристианских ценностей.
Собственно, диалог России с Европой и был разговором о том, какой идеей должна руководствоваться нация, если хочет жить не только "по разуму", но и "по совести", сочетать в своем общественном бытии закон и порядок с моральными заповедями христианства. Если Европу вдохновляла идущая от первого Рима идея универсальной цивилизации, способной объединить народы мира системой "всеобщего законодательства" с ее равными для всех правами и обязанностями (ее потому и называют "римской идеей"), то "русская идея" предлагала положить в основу человеческого общежития принципы христианской морали. Заключенный в ней общественный идеал воспроизводил не гражданские структуры античной демократии, а изначальные формы христианской "духовной общины", связующей всех узами братской любви.
Каждый народ живет в России на своей исторической территории, сохраняет связь со своими богами, языком, традициями и культурой, так и не успевшими переплавиться в одном общем котле. Что может заставить их жить вместе в одном государстве? Переход к национальному (унитарному или федеративному) государству, без чего немыслим никакой либерализм, неминуемо бы привел к распаду Российской империи. Либерализм несовместим с длительным существованием многонациональных империй, примером чему служит их судьба в Европе. Образованный по воле большевиков СССР явился попыткой сохранения территориальной целостности бывшей Российской империи, но и эта попытка, как известно, не увенчалась успехом и была далека от всякого либерализма. После распада СССР тот же вопрос стоит и перед современной Россией.
Любая реформа, проводимая волевым усилием государства без согласия и одобрения граждан страны, безотносительно к провозглашенной цели не является и не может считаться либеральной, она означает конец либеральной политики, выхолащивает сам дух и смысл либеральной идеи. Кризис 1993 года, закончившийся расстрелом здания Верховного Совета и положивший начало попятному движению России от демократии к авторитаризму, был вызван именно действиями правительства, проводившего свою якобы либеральную политику нелиберальными средствами (что вообще характерно для всей, начиная с Петра, истории российской модернизации). Либералы эпохи 90-х гг. ХХ столетия в этом смысле мало чем отличались от царских реформаторов и большевиков. С них и начался очередной закат либерального движения в России.
Национализм, исключающий из себя либерализм, обретает черты политически консервативного национализма (или национального консерватизма). И это самое опасное его проявление, чреватое разными превращениями, вплоть до фашизма. Такой национализм противостоит не только либерализму, но и свойственному каждому нормальному человеку естественному чувству его связи со своей нацией - с ее историей, культурой, преданиями и традициями. Он требует от человека нечто большего - полного подчинения государству, его существования не как свободного гражданина, а как только верноподданного. Родина отождествляется здесь с государственным строем, а преданность этому строю называется патриотизмом. Патриотом в данном случае называется не тот, кто борется за свободу и независимость своей Родины от чужого владычества (что во все времена и считалось патриотизмом), а кто приносит в жертву государству, каким бы оно ни было, свою свободу, исключает для себя возможность какой-либо борьбы за нее внутри собственного государства. Такой патриотизм всегда назывался казенным, официальным, лишенным чувства личной привязанности к собственному государству. Как любить государство, угнетающее тебя и попирающее твое личное достоинство? Именно этот вид патриотизма и национализма бывает наиболее востребован недемократической властью.
Сегодня диалог России с Европой, начавшийся когда-то с диалога русских западников и славянофилов, предстает, к сожалению, в виде не столько диалога, сколько непримиримого противостояния либералов и националистов (как бы их не называть), не желающих сосуществовать в едином политическом пространстве. Можно ли перевести это противостояние в состояние диалога? В этом, на мой взгляд, и состоит проблема дальнейшей судьбы не только русских либералов и национально ориентированных патриотов, но и самой России. Чем более они в своей взаимной политической ненависти сживают друг друга со свету, тем более Россия оказывается в положении страны, кружащейся на одном месте, мечущейся из стороны в сторону, впадающей в периодически повторяющуюся инверсию. Тем не менее будущее России изображается в ней либо как выбор "в пользу европейской или, шире, западной цивилизации второго осевого времени" [1, с.696], либо как сохранение традиционной идентичности. Нет смысла становиться здесь на чью-либо сторону: каждая из них по-своему бесперспективна, поскольку утрачивает понимание общей для европейской и русской культуры установки на универсальный характер человеческой истории, сводя ее либо к европоцентризму, либо к этнонационализму. То и другое делает невозможным какой-либо диалог между ними.