Так и не установив мотив, причину преступления, следователь обращается к нравственному чувству Дениса Григорьева, к его совести: "Не догляди сторож, так ведь поезд мог бы сойти с рельсов, людей бы убило! Ты людей убил бы!" Но и здесь его ждёт неудача: мужик отрицает всякий злодейский умысел и божится, что совесть его чиста: "Слава Те Господи, господин хороший, век свой прожили и не токмо что убивать, но и мыслей таких в голове не было... Спаси и помилуй, Царица Небесная... Что вы-с!" [46, с.54]. Мужик понял следователя так, что будто бы, отвинчивая гайку, держал в уме злое намерение, хотел по своей воле лишить людей жизни. Между тем такого умысла у мужика не было, его совесть в этом отношении абсолютно чиста.
Отчаявшись подействовать на совесть Дениса Григорьева, следователь снова обратился к его уму: "Послушай...1081-я статья Уложения о наказаниях говорит, что за всякое с умыслом учинённое повреждение железной дороги, когда оно может подвергнуть опасности следующий по сей дороге транспорт и виновный знал, что последствием сего должно быть несчастье... понимаешь? знал! А ты не мог не знать, к чему ведёт это отвинчивание... он приговаривается к ссылке в каторжные работы". Чехов не случайно заставляет следователя трижды повторить слова о том, что мужик знал о возможности крушения поезда. Судебный следователь настойчиво убеждает Дениса Григорьева в этой мысли ("А ты не мог не знать... "). С этой поры весь вопрос состоит в том, знал или не знал. Следователь уже не настаивает на умысле, поняв, что тут он ничего не добьётся. Текст статьи уложения, приведённой в рассказе, звучит очень гуманно: обвиняемый считается виновным в том случае, если будет установлено, что он знал о последствиях повреждений. Если же дознаватель придёт к выводу, что допрашиваемый не знал о том, к чему приведёт его поступок, он, надо полагать, освобождался от наказания. Однако знание или незнание Дениса Григорьева о последствиях отвинчивания гайки остаётся невыясненным. "Следователь убеждён, что мужик знал и, стало быть, понимал, что может случиться катастрофа. Денис Григорьев, напротив, утверждает, что не знал, не догадывался и не помышлял. Тут один голос спорит с другим, и истина в таком противостоянии не может быть добыта. Но так как преступление совершилось и виновник схвачен, то у следователя есть все основания готовить постановление об аресте и заключении под стражу" [22, с.38].
Читатель рассказа понимает, что следователь одновременно прав и не прав. Преступление совершено, но виновный не должен нести наказания, потому что он не знал о последствиях своего поступка. Закон в таких случаях освобождал от наказания. Следователь допустил ошибку и, заключив под стражу невиновного по закону человека, сам становился преступником. Обвиняемый и дознаватель в ходе рассказа не то чтобы меняются местами, но пребывают одновременно в двух качествах - виновного и невиновного. В чём, однако, причина ошибки, почему следователь не поверил мужику? Не только потому, что они ведут разный образ жизни, что быт Дениса Григорьева незнаком следователю, что герои находятся на разных уровнях образования, воспитания, нравственности, на разных ступенях социальной лестницы. Глубинные причины заключены не только и даже не столько в этом. "Рассказ с необыкновенной художественной убедительностью демонстрирует абсолютную невозможность понимания и согласия между мужиком и следователем, причина которой состоит в том, что у мужика и следователя разная "система" мышления, разная нравственность, разная логика, разное отношение к действительности, которые своими истоками уходят в тёмную глубь веков" [22, с.38].
Следователь изображён Чеховым совсем не злодеем. Он не строит Денису Григорьеву ловушек, не пытает его и не стремится "выбить" признание из его уст. Да это не нужно: мужик сознался, что гайки отвинчивал. Но следователь никак не может понять, почему мужику недоступна та простая истина, что отвинчивание гаек грозит крушением поездов и гибелью многих людей. А происходит это вследствие того, что следователь рационалист, "русский европеец", усвоивший правовые и нравственные европейские нормы. Он распространяет их на всё общество, независимо от того, кто перед ним - крестьянин или интеллигент, просвещённый человек или необразованный, обеспеченный или бедный.
Крестьянин Денис Григорьев знать не знает о европейском праве, а следователь ни с какими патриархальными нравами не знаком. Единый "русский мир" давно уже раскололся, и европейская, условно говоря, послепетровская Россия непонятна России патриархальной, допетровской, равно как и наоборот. В этом состоит парадокс русской жизни, здесь заключены все её беды, так остро и метко схваченные Чеховым в коротком рассказе.
"Рациональной логике, основанной на законе, предполагающем формальное право, Денис Григорьев противопоставляет "право по совести", религиозно-патриархальное право, возникшее ещё в Древней Руси. С этой точки зрения весьма любопытен ход его мыслей" [22, с.39].
Первоначально может показаться, что Денис Григорьев не понимает следователя вследствие беспросветной темноты, непросвещённости, необразованности. Можно подумать, будто он ещё не добрался до того уровня цивилизации, в котором пребывают следователь и вся грамотная Россия. Такое представление, конечно, создаётся в рассказе, но оно не главное. Суть в том, что Денису Григорьеву прекрасно живётся в его собственном патриархальном мире и он нисколько не чувствует какой-либо ущербности своего состояния. Он европейской цивилизации не знает и знать не хочет. Так, например, он возмущается сторожем, который никакого понятия, как и сам Денис Григорьев, не имеет и не может иметь ("а сторож тот же мужик, без всякого понятия, хватает за шиворот и тащит"), а берётся рассуждать на новый лад ("Ты рассуди, а потом и тащи! Сказано - мужик, мужицкий и ум... ") и без всякого верного (сторож его изначально лишён) рассуждения употребил силу ("... он меня два раза по зубам ударил и в грудь"). На первый взгляд создаётся впечатление, что до Дениса Григорьева дошли какие-то смутные сведения о гражданском праве, о том, что бить человека даже при задержании нельзя. На самом деле этот эпизод ничего общего не имеет с европейским правом. Денис Григорьев сразу разделил закон на две части: "рассуждение" он отдал в ведение следователю и всем образованным людям, у которых есть "понятие", а "совесть" оставил себе и таким же, как он, мужикам. Иначе говоря, крестьянин "рассуждать", то есть логично мыслить, не может и отказывается. Это не значит, что он глуп или не способен мыслить вообще. Просто у него другой, нежели у следователя, ум. Следователь наделён рациональным умом, мужик - "мужицким". Это два совершенно разных ума, которые не могут прийти к согласию, а порождают споры. С этой точки зрения вполне понятно, почему именно "сторож Иван Семёнов Акинфов" вызвал особую неприязнь Дениса Григорьева: по его мнению, сторож смешал две роли - мужика и просвещённого человека. Он поступил так, как не подобает ни мужику, ни образованному господину: сразу, не рассуждая, признал виновным и потащил к следователю. Признав крестьянина преступником, он не проявил ни капли мужицкого ума, потому что такое признание возможно только после "рассуждения". Если бы он мог "рассудить", то понял бы, что Денис Григорьев не преступник: он никакого злого умысла не имел и, следовательно, не являлся виновным. Но так как сторож - мужик, то "рассудить" он не в силах. Сторож, стало быть, совершил большую ошибку: признав Дениса Григорьева виновным, он пытался "рассудить", что положено не ему, а просвещённому человеку, но так как он - мужик, то "рассудить", естественно, был не способен.
Из этой сцены видно, что Денис Григорьев истолковал слова следователя о причинах крушения поезда "в прошлом году" ("Теперь понятно почему... ", "Теперь, говорю, понятно, отчего в прошлом году сошёл поезд с рельсов... Я понимаю!") превратно и в свою пользу. Он уверен не только в том, что следователь сочтёт его невиновным, но и в том, что правильно разделил ум следователя и ум мужика: следователю дано "рассуждать", логично мыслить ("На то вы и образованные, чтобы понимать, милостивцы наши... Господь знал, кому понятие давал... Вы вот и рассудили"), мужику дано мыслить по-мужицки. Сторож это правило нарушил. "Вместе с тем в сознании Дениса Григорьева живёт и другая мысль: он надеется, что правда просвещённых людей и правда мужицкая могут обрести гармонию, согласие, что логика крестьянина и логика следователя не всегда враждебны друг другу" [30, с.44]. Мужик поверил, что следователь рассудил правильно, что он понял Дениса Григорьева. Значит, мечта о единстве нации разделяется не только людьми из образованного сословия, но и крестьянами. Она близка всему народу.
Крестьянин, убеждённый в справедливом суде следователя, ищет поначалу причину не в нём, а в каких-то посторонних людях: в старосте, который напутал "насчёт недоимки", в брате, который не платит и за которого ему, Денису, приходится отвечать, хотя брат за брата не ответчик. И только потом он обвиняет судей, то есть следователя: "Надо судить умеючи, не зря... Хоть и высеки, но чтоб за дело, по совести..." И тут в качестве праведного судьи он вспомнил носителя старого патриархального права: "Судьи! Помер покойник барин-генерал, Царство Небесное, а то показал бы он вам, судьям..." Патриархальное право связалось в сознании Дениса Григорьева с совестью. Оно носило личный характер, в нём не было формального безличия, которое теперь осмысливается как неумение судить.