Но с другой стороны, Ростопчин с громадным напряжением старался уберечь народ от паники. В своих афишках он давал ему понять, что в случае надобности он сам с москвичами, наравне с регулярными войсками, будет защищать Москву. Чтобы поддержать бодрость духа, он вызвал из Вифании митрополита Платона. В Кремле на Сенатской площади воздвигнут был амвон, куда были принесены чтимые святыни Москвы и хоругви. Сквозь громадные толпы, в карете, шестериком цугом, через Никольские ворота въехал умиравший первосвятитель. Он обеими руками из окон кареты благословлял народ. За ним в открытой коляске ехал генерал-губернатор. С помощью иподьяконов с трудом вышел у Чудова монастыря чтимый владыка. Лицо его было покрыто смертной бледностью. Народ с благоговением смотрел на возведенного на амвон в белом клобуке и фиолетовой мантии первосвятителя. Но он уже не в силах был сам говорить народу. От его имени держал слово протодиакон. Владыка его устами умолял народ не волноваться, доверяться своим начальникам и покориться воле Божьей. По содрогавшемуся лицу старца лились слезы. Потрясенная площадь огласилась рыданиями. "Владыка желает знать, - сказал протодиакон, - насколько успел он убедить вас? Пускай все те, кто обещает повиноваться, станут на колена". Живая стена в слезах упала на колени. Взволнованный старец воздел руки к небу и осенил ее крестным знамением. Поднял голос и Ростопчин. "Население не будет, - сказал он, - выдано врагу безоружным. Разбирайте оружие из арсенала, защита будет в ваших руках".
Церковь и власть спасли москвичей от опасного упадка духа. Но некоторые историки язвительно подчеркивают, что народ разбирал из арсенала ружья и сабли старые, к делу непригодные. Это правда. Но была более важная правда в том, что народ был спасен от ужасных последствий отчаяния. Приближались великие и грозные дни Бородина и военного совета на Филях об оставлении Кутузовым Москвы врагам. Крайне усиливался отток из Москвы множества семейств, заполонивших все дороги своими обозами, которые, благодаря предусмотрительности Ростопчина, выезжали из Москвы, при всех затруднениях, безопасно. Те, кто выехать не могли, читая последние афишки Ростопчина, утешали себя тем, что вот он созовет "на три горы" остававшихся в Москве молодцов и что еще раз будет дана битва под Москвой.
Но битвы не было дано, и Кутузов, чтобы спасти войско, вынужден был сдать Наполеону Москву. Наступила трагедия, ужасная для первопрестольной столицы, но зато спасительная для России и гибельная для самого западного завоевателя.
Не станем повторять известные подробности о выходе отсюда наших войск, о вступлении сюда Наполеона, о жутком впечатлении на него, что столица покинута населением и предана народом всесожжению. Эта высоконравственная и глубокопатриотическая жертва показалась носителям кичливой западной культуры скифским варварством. Но они сами, в течение недолгого своего пребывания в Москве, от 2 сентября по 11 октября, проявили неслыханную по дикости мстительную злобу и невероятное варварство.
Покинуть столицу тремстам тысяч населения, оставив врагам и дома свои, и громадную недвижимость, среди которой находились богатства, денежные и драгоценные картинные галереи и колоссальные библиотеки, явилось подвигом, до которого не дотянулась ни одна из столиц Запада: все они раболепно подносили Наполеону ключи от своих крепостей. Но сила этого подвига возвышается еще тем, что сами москвичи сожгли свою создавшуюся веками столицу, чтобы она не доставалась наглому врагу. И это дело было всенародным, почин которому положил граф Ростопчин, вывезший из Москвы все пожарные обозы и приказавший полицейским поджечь винные склады, а на Москве-реке барки с хлебом, ставшие плавучими платформами огня и пожаров...
Уходившие от Москвы войска и народ, оглядываясь на зарево исполинского пожара, набожно крестились и трогательно говорили: "Горит родная мать наша, как свеча перед Богом".
Один из последующих поэтов прекрасно выразил идею этой народной жертвы всесожжения.
Обращаясь к погибшим защитникам отечества, он говорит:
У нас не было вдоволь свеч про вас,
Вдоволь не было воску ярого:
Мы зажгли за вас лишь одну свечу
И поставили в храме Божием,
Лишь одну свечу Москву-матушку,
Вам, друзьям нашим, в упокой души,
А врагам лихим к посрамлению.
Более напряженное и непримиримое, по отношению к чужеземным завоевателям, чувство звучит в словах другого поэта:
Гори, родная! Бог с тобою,
Я сам, перекрестясь, с мольбою,
Своею грешною рукою, тебя зажег.
Враги в Москве, Москва в неволе.
Пусть гибнет все. Своей рукою
Свой дом зажег. Гори со мною...
Москва пылает за отчизну,
Кровавую готовьте тризну...
Если огонь московского пожара поднял в русском народе несокрушимую энергию для борьбы с полчищами Наполеона не на живот, а на смерть, то он же впервые сокрушил веру в свою звезду этого гордого победителя в 50 битвах.
Граф Сегюр был свидетелем того глубокого потрясения, какое испытал Наполеон на другой день после своего первого ночлега в Кремле, во дворце русских царей. Проснувшись раньше обыкновенного, он стал было спокойно рассуждать со своим лейб-медиком о причинах московского пожара. Но вдруг в окне увидал страшное зарево, вскочил с постели, толкнул мамелюка, надевавшего ему сапоги, так что тот упал навзничь, и впился глазами в бушевавшее по всему Замоскворечью море огня. "Первым его движением, - говорит граф Сегюр, - был гнев: он хотел властвовать даже над стихиями. Но скоро он должен был преклониться перед необходимостью. Удивленный тем, что, поразив в сердце Русскую империю, он встретил не изъявления покорности и страха, а совершенно иное, почувствовал он, что его победили и превзошли в решимости. Это завоевание, для которого он принес все в жертву, исчезало в его глазах в облаках страшного дыма и моря пламени. Им овладело страшное беспокойство; казалось, его самого пожирал огонь, который окружал его в Москве. Ежеминутно он вставал, ходил порывисто по дворцу, принимался за работу и бросал ее, чтобы посмотреть в окно на море огня. Из груди его вырывались короткие восклицания: "Какое ужасное зрелище: это они сами поджигают город; сколько прекрасных зданий, какая необычайная решимость! Что за люди! Это скифы..."
И на острове св. Елены, доживая свою бурную жизнь, Наполеон каждый раз при слове "Москва" испытывал глубочайшее волнение, вздрагивал всем телом и однажды написал в своих записках:
"Никогда все поэты, изображая сказочный пожар Трои, не могли в своем изображении представить что-либо похожее на действительный пожар Москвы. Ужасающий ветер раздувался самым пожаром и производил огненные вихри. Перед нами был буквально океан огня. Повсюду поднимались горы пламени, с невероятной быстротой вздымались к раскаленному небу и так же быстро падали в огненное море. Это величайшее и поразительнейшее и в то же время ужаснейшее зрелище, какое мне когда-либо приходилось видеть..."
Так описывает он эту жертву всесожжения, которую русский патриотизм, не останавливаясь ни перед чем, принес для спасения своего отечества.
От горевшего Китай-города с Никольской и Ильинкой и из громадных товарных складов, от горевшего Замоскворечья, от пожара громадных винных казенных складов, вследствие пожарных вихрей, летели на Кремль не то что искры, а громадные головни, которые едва успевали тушить солдаты расположенной в Кремле молодой гвардии. Кремль был в страшной опасности, потому что в нем было много пороховых ящиков и взрывных снарядов; он гудел от адской музыки, от свиста и рева огненных смерчей, от грохота падавших по всей Москве стен, от жалобного стона разбивавшихся при падении колоколов. Но Наполеон, показывая наружное спокойствие, не расставался с дворцом.
Наконец раздались крики: "Горит Кремль!" Загорелась Троицкая башня и арсенал. Тогда только Наполеон вышел из дворца и сам стал тушить пожар, но маршалы на коленях упросили его покинуть Кремль, из которого он с величайшим трудом выбрался в Петровский дворец; на пути он едва не погиб в огне: его вывели из моря пламени повстречавшиеся французские солдаты. Только после продолжительных блужданий Наполеону удалось добраться до Петровского дворца. Долго молча смотрел он отсюда на страшное пламя Москвы и глухо сказал: "Это предвещает нам великие бедствия..."
Через три дня, когда сгорело более трех четвертей города, Наполеон вернулся в Кремль. Но с начала московского пожара для него уже не было ни в чем удачи, и ему пришлось видеть, что все вокруг него рушится, падает и влечет его самого в пропасть.
Он организовал в Москве свое управление, свой суд и муниципальный совет. Но его управлению, с генерал-губернатором Мортье во главе и обер-полицеймейстером Вильером (бывший лектор французского языка в нашем университете), нечего было делать за отсутствием населения. Организованный здесь суд ознаменовал себя только тем, что захватил несколько десятков ни в чем не повинных москвичей, пугливо бродивших по пожарищам, обвинил их в поджогах Москвы и расстрелял их, одних близ Петровского монастыря, других на Девичьем поле. Совершенно было бесполезно учреждение и муниципальной думы, с городским головой купцом Находкиным во главе. Эта дума собиралась на Маросейке, в доме графа Румянцева, но и ей нечего было делать. Напрасно также Наполеон издавал прокламации, призывавшие скрывавшиеся остатки населения не бояться ничего и стать под защиту нового управления. Напрасно также призывались к возвращению в Москву те, кто ее покинул до вступления "великой армии". Той же неудаче подверглись попытки добиться открытия здесь торговли на рынках и в лавках. Обращение к окрестному населению продавать в Москве предметы продовольствия не нашло себе отклика; несколько крестьян, сделавших попытку провезти сюда хлеб, были ограблены неприятелем у самой столицы. Даже запрещение пускать в народ фальшивые ассигнации, отпечатанные Наполеоном в количестве 1,5 миллиона, и приказ рассчитываться за все настоящей монетой не давали результатов. Народ, очевидно, занял непреклонно непримиримое положение по отношению к врагам.