Кроме того, мне была отвратительна культура мундугуморов с ее бесконечными схватками, насилием и эксплуатацией, нелюбовью к детям. У мундугуморов сложилась особая в данном регионе система родства, которая не была ни натрилинейной, ни матрилинейной в своих основных характеристиках: женщина принадлежала к роду своего отца, к которому принадлежала и его мать. Мужчина же принадлежал к роду матери, к которому принадлежал и ее отец. Это означало, что мужчина принадлежал к той же группе, что и его дед с материнской стороны, но он не был связан родственными узами ни со своим отцом, ни о его братьями, ни с братьями своей матери. И конечно же, он и егосестры принадлежали к разным “кланам”. Такая система породила безжалостное соперничество и вражду между представителями одного и того же пола, беспощадную эксплуатацию чувств маленьких детей. Маленькие мальчики семи-восьми лет должны были становиться на сторону отца, когда он хотел обменять дочь на новую жену, в то время как при правильном подходе сестру мальчика следовало бы держать дома, чтобы обменять ее впоследствии на жену для него. Маленьких мальчиков. отправляли на месяцы заложниками к временным союзникам племени, но, когда их посылали туда, им приказывали внимательно изучать тропинки в джунглях, которые вели к деревням, где их держали заложниками. Впоследствии при набегах они: должны были служить проводниками. Любовь сопровождалась царапаньем и побоями, а люди совершали самоубийство в порыве гнева, бросаясь в каноэ и уплывая вниз по реке, где их схватит и съест соседнее племя.
Труднее всего было выносить отношение мундугумопов к детям. Женщины хотели иметь сыновей, а мужчины — дочерей. Ребёнка нежелательного пола завертывали в ткань из коры и бросали живым в воду. Кто-нибудь мог выловить это суденышка из коры, проверить пол ребенка и отправить его дальше. Я так сильно реагировала на этот обычай, что решила родить несмотря ни на что. Мне было ясно, что культура, так отвергающая детей, не может быть хорошей, а влияние ее жестко предписанных норм на поведение отдельного индивидуума было слишком прямым.
Рео же мундугуморы и отталкивали и притягивали. Они затронули в нем какие-то струнки, совершенно чуждые мне, а работа с ними обострила те стороны его личности, которым я никак не могла сочувствовать. Свои болезни он лечил тем, что уходил из деревни и карабкался по горам, как бы бросая вызов болезни, выбивая ее из организма. Как только мы поженились, он нежно заботился обо мне во время первых моих приступов малярии — они ужасны, зябнешь так сильно, что даже не верится, что когда-нибудь согреешься и перестанешь трястись. Но позднее, когда я стала больше чем женой для него, частицей его самого, он так же свирепо обращался со мной, как со своими болезнями. Когда у меня возник нарыв на пальце и нужно было сделать горячую припарку, он сказал мне, чтобы я делала ее сама. А в свое время в Нью-Йорке, когда я заболела, он отказался выйти из дома за термометром. Мне пришлось обратиться к соседу, и я обнаружила, что у меня температура более 40°. У мундугуморов меня часто лихорадило, и все это в соединении с бескомпромиссным отношением Рео к болезням, москитами и неприязнью, вызываемой этим народом, сделало три месяца пребывания там очень неприятным временем моей жизни.
Как раз перед рождеством мы упаковали наши вещи и отправились к устью Юата, туда, где река сливалась с темными, быстрыми волнами Сепика. Ночь, которую мы провели там, ожидая катера администрации, была самой скверной из всех проведенных мною у мундугуморов. Там сделали дверь в уборную из пальмовых листьев, покрытых шипами, и, когда я попыталась ее открыть, сотни шипов вонзились мне в руки.
Наконец утром прибыл чиновник на казенном катере, и мы начали долгое плавание вверх по течению, стремясь попасть к рождеству в Амбунти, главный административный центр на реке, отстоящий на 250 миль от ее устья. Эта часть Сепика широка и глубока, по обоим берегам тянутся большие болота, и только местами, где уровень земли поднимается, высокие деревья вычерчивают свои темные зеленые силуэты на фоне неба. Мы проплыли мимо Тамбунама, покрытого густой тенью, самой впечатляющей деревни на Сепике и одной из самых красивых деревень Новой Гвинеи, с ее большими жилыми домами, ротанговыми масками, повешенными на коньки, с ее двухконусным мужским домом, установленным на большой площади, где росли посаженные кротоновые пальмы. И снова Рео и я вздохнули с завистью. Это была культура, которую нам хотелось бы изучать.
Глава 16. Чамбули: пол и темперамент Поздно вечером катер причалил у Канканамуна, деревни ятмулов, где работал Грегори Бейтсон. Мы прошли к его комнатушке, защищенной противомоскитными сетками, и увидели там дерево, растущее прямо сквозь крышу, так что и его кот, и, разумеется, москиты могли попадать внутрь когда им заблагорассудится. Долгие часы, проведенные под палящим солнцем на реке, были мучительны. После первых приветствий Грегори, посмотрев на меня, сказал: “Вы устали”— и подвинул мне стул. Меня охватило чувство благодарности — ведь это были первые ласковые слова, услышанные мною за многие месяцы, проведенные у мундугуморов.
Эта первая встреча как-то очень своеобразно возродила во мир то состояние души, с которым я прибыла с Самоа. Но сейчас положение было значительно более сложным. На этот раз пас было трое, и Грегори больше стосковался по разговорам, чем мы с Рео. Он работал один и был угнетен и обескуражен ходом своих полевых работ. Он и Рео просидели всю ночь за разговорами. Я же, чтобы мужчины могли поговорить свободно, беседовала с молодым чиновником из колониальной администрации, сопровождавшим нас.
Однако не прошло и часа после нашего прибытия, как Грэ-гори принес мою книгу “Как растут на Новой Гвинее” и усомнился в правильности моих наблюдений, по которым мужчины у манус не имеют представления о том, что девушки менструируют от мепархе до замужества. Я объяснила, что они не знают этого лишь потому, что никто не подозревает об их невежестве. Здесь дело обстоит точно так же, как и со многими девушками в нашем обществе: их обучают “фактам жизни”, и тем не менее они дорастают до женской зрелости, так и не зная самых элементарных фактов о репродуктивной системе человека. Считается чем-то само собой разумеющимся, что они знают все, однако они не знают. Но это было только начало. Впоследствии он заметил, что антропологи, читавшие мои труды, но не знавшие меня, склонны брать под сомнение верность моих выводов, так как они не могут примириться с быстротой моих исследовании.
На следующий день, когда катер медленно двигался вверх по течению широкой, быстрой реки, мы все говорили и говорили с сопровождавшим нас Грегори, возбужденные встречей с человеком, получившим совсем иную подготовку, чем мы. Рео и я имели гуманитарное образование, Грегори же по образованию был биолог и в своих рассуждениях легко перебрасывался с одной науки на другую, приводя примеры то из физики, то из теологии.
Боас усвоил правила научного метода так полно, что он почти никогда не делал научный метод, как таковой, предметом разбора со своими студентами. Он никогда не обременял нас беседами об аксессуарах науки, мы ничего не слышали от пего о гипотезах, парадигмах, мы никогда не занимались чистой эпистемологией 59. Преподавая свою дисциплину студентам, Боас выстраивал материал таким образом, что они из него усваивали правильные процедуры исследования. В результате для нас был совсем непривычен повышенный интерес к методологическим сторонам науки, отличавший людей, воспитанных в духе английской традиции того времени, таких, как Уоддингтон60, Эвелин Хатчинсон, Джозеф Нидэм61, “мудрец” Бёрнелл и, разумеется, сам Бейтсон.
Но и Грегори не имел представления о том типе антропологии, в духе которого мы были воспитаны. Ни методы Хаддона и Хаттона62 в Кембридже, ни несколько отличные функционалистические подходы Бронислава Малиновского и Радклифф-Брауна не предусматривали изучения личности или упорного, систематического наблюдения деталей поведения.
Грегори с большим трудом осваивал вопросы методики исследования, мы изголодались по теории. В течение года никто из нас не встречал никого, с кем мы могли бы поговорить о том, чем мы занимаемся. К тому же у меня было странное ощущение освобождения из тюрьмы — тюрьмы на вершине Арапешских гор, где мне нельзя было выйти из деревни в течение семи с половиной месяцев, и кошмарной тюрьмы — разлагающейся, враждебной и замученной москитами деревни мундугуморов.
Мы проговорили весь день и большую часть времени нашего пребывания в Амбунти в разгар сверхфантастического новогвинейского рождества. Наша компания состояла из семнадцати человек, происходивших из самой разной среды. В нее входила и женщина, которую только что выпустили из тюрьмы, где она находилась за убийство собственного ребенка. Она каким-то чудом оказалась в верховьях Сепика. Кутеж длился целый день, и наши неискушенные маленькие арапешские мальчики, которых мы привезли с собой в верховье, с удивлением смотрели на происходившее — на разбиваемую посуду, на мебель, выбрасываемую из дверей какого-то дома. В десять вечера наш веселый, симпатичный и пьяный хозяин, “Робби с Сепика”, сказал: “А у нас был обед?” Я выпрашивала большие куски хлеба с маслом у кухарки Робби в течение всего этого долгого пьянства без какой бы то ни было закуски. В компании был и вербовщик рабочей силы, пользовавшийся дурной славой из-за своего жестокого обращения с мальчиками. Для Рео он был чем-то вроде красной тряпки для быка, и он непрерывно грозился его избить.