.Впрочем, ум его соответствовал выражению лица и даже его превосходил. Недаром божественный луч коснулся его телесной оболочки. Но из-за того, что он обладал умом весьма редкого склада, не направленным на то, что занимает других, можно ли вовсе ему в нем отказывать? Браммелл в своем роде был великим художником; только искусство его не имело жанра и не проявлялось в специально отведенное время. Им была сама его жизнь: то был нескончаемый блеск дарований, не знавших передышки, в человеке, созданном, чтобы жить среди людей. Он восхищал своей личностью, как другие восхищают своими творениями. Его ценность была в нем самом. Он выводил из оцепенения - а это совсем непросто - общество, страшно пресыщенное, чересчур осведомленное, жертву всех видов эмоциональной усталости, усталости, свойственной дряхлым цивилизациям, - и не жертвовал ради этого даже частицей своего достоинства. В нем уважали все, даже его капризы. Ни Этеридж, ни Сиббер, ни Конгрив, ни Ванбру не могли вывести такое лицо в своих комедиях, ибо для смешного он был недосягаем. Если бы он не отразил его своим тактом, не победил силой уверенности в себе, он бы все же уберегся от него силой своего остроумия - этого щита с острием посередине, превращавшим саму защиту в нападение. И здесь он, быть может, будет понят лучше. Люди, неспособные ощутить ускользающую грацию, чувствуют неотвратимую силу, а власть Браммелла над его эпохой покажется менее баснословной, менее необъяснимой, если сказать об одной его малоизвестной черте: умении высмеивать. Ирония - тот дар, который один заменяет все прочие. Она превращает человека в сфинкса, интригующего, как тайна, и будоражащего, как опасность.
А Браммелл был ею наделен и умел уязвить, даже льстя самолюбию, и оживлять самую блестящую беседу тем тщеславным страхом, который не придает остроумия, но подстегивает его в тех, в ком оно есть, и заставляет быстрее обращаться кровь в жилах тех, у кого его нет. Именно дар иронии сделал его величайшим мистификатором, какой когда-либо рождался в Англии. Не было, говорит автор Грэнби, такого хозяина зверинца, который лучше сумел бы показать ужимки обезьяны, чем он умел обнаружить смешную сторону, таящуюся в каждом; несравненно было его умение управлять своей жертвой и выставить ее в самом смешном свете - забава, заключающая в себе, если угодно, долю жестокости; но дендизм - создание скучающего общества, а скука не делает человека добрее.
Все это важно иметь в виду, когда судишь о Браммелле. Он был прежде всего денди, и речь идет лишь о его могуществе. Своеобразная тирания, не вызывавшая восстаний. Как и все денди, он стремился скорее изумлять, чем нравиться: стремление, весьма свойственное людям, но заводящее их слишком далеко, ибо наивысшее изумление есть ужас. Надо уметь вовремя остановиться: только Браммелл обладал этим искусством. Он смешивал в равных долях страх и любезность и составлял из них магическое зелье своего обаяния. Беспечность не позволяла ему быть пылким, так как пылкость равносильна страстному увлечению: а страстно увлекаться - значит быть привязанным к чему-либо и, следовательно, унижать себя, к тому же хладнокровие питало его остроумие: как принято говорить у нас во Франции il avait du trait. Он был столь же язвителен в разговоре, как Хэзлитт в своих сочинениях. Его слова распинали, а дерзость была слишком необъятна, чтобы уместиться в эпиграммах. Выразив колкими словами, он затем переносил ее на все свои действия, манеры, жесты, самый звук своего голоса. Наконец, он применял ее с тем неоспоримым превосходством, которое одно делает ее терпимой среди людей порядочных; ибо дерзость граничит с грубостью, подобно тому, как возвышенное граничит со смешным, и, утратив тонкость выражения, она гибнет. Этот дар не принято выставлять напоказ, да дерзость и не нуждается в словах: безо всяких усилий она разит куда сильнее, чем самая блестящая эпиграмма. Для тех, кто ею обладает, дерзость - наилучшая защита, какую только можно найти против столь часто враждебного нам тщеславия других; и она же самый элегантный плащ, скрывающий недостатки, которые мы сами в себе находим. Нужно ли что-нибудь иное тем, кто ею наделен? Разве не сделала она больше для прославления ума князя Талейрана93, чем сам этот ум? Дочь Легкомыслия и Самоуверенности - двух качеств, казалось бы, исключающих друг друга, - она же и сестра Грации, с которой должна оставаться в союзе. Обе они лишь выигрывают в сравнении. В самом деле, без Дерзости Грация походила бы на бесцветную блондинку, а Дерзость без Грации может показаться слишком знойной брюнеткой. Чтобы лучше проявить свою сущность, обе они должны быть соединены.
И Джорджу Брайану Браммеллу это удавалось лучше, чем кому-либо другому. Этот человек, о котором судили лишь по внешности, обладал такой силой ума, что одной своей манерой держаться властвовал более, нежели словами. Его воздействие на других было гораздо непосредственнее, чем то, которое основывается только на даре речи. Он оказывал его самим звуком голоса, взглядом, жестом, явным намерением, наконец, даже молчанием вот возможное объяснение тому, что от него осталось так мало слов. С другой стороны, те изречения, которые донесли до нас мемуары его времени, кажутся либо пресными, либо уж чересчур острыми, что также своего рода недостаток. В них чувствуется терпкий привкус соленого духа того народа, который боксирует и напивается, не впадая в грубость там, где мы, французы, давно бы забыли о всякой деликатности. Заметьте себе: то, что в области мысли называется в узком смысле слова остроумием, будучи связано по существу с языком, нравами, общественной жизнью. средой - с тем, что меняется всего резче при переходе от народа к наряду, - неизбежно умирает, оторванное от родины, в том изгнании, каким является перевод. Сам смысл выражений, характеризующих остроумие каждой нации, не удается полностью передать средствами другого языка. Попробуйте, например, подыскать слова, точно передающие понятия win, humor, fun, из которых слагается английское остроумие в его неповторимой тройственности. Переменчивое, как и все индивидуальное, остроумие переливается из одного языка в другой не более чем поэзия, вдохновляемая по крайней мере общими чувствами. Подобно некоторым винам, не терпящим перевозки, остроумие следует смаковать на его родной почве. Наконец, оно не переносит и старения; его природа сродни прекраснейшим розам, отцветающим скоро, и в этом, быть может, тайна наслаждения, которое оно доставляет. Господь нередко делает недолгую жизнь более насыщенной, чтобы благородная любовь к преходящему не иссякла в их сердцах.
Так что мы не станем приводить здесь изречений Браммелла. Они не оправдали бы его славы, а между тем он им ею обязан; но среда, которая их породила и как бы напитала своей энергией, более не существует. Не будем же их ворошить, не будем считать эти песчинки, некогда бывшие искрами, которые время погасило и развеяло. Призвания столь многообразны, что возможна слава, подобная звуку, прорезавшему тишину; она вечно будет давать пищу мечтам, но не поддается разумному объяснению. Но как не поразиться этой волне славы, нахлынувшей на человека столь земного, как Браммелл, трижды земного, ибо он был тщеславен, родился англичанином и стал денди! И, как все приземленные люди, он не стремился к невозможному, а жаждал лишь доступных наслаждений, добивался их и получал в избытке. Судьба платила ему той монетой, которую он превыше всего ценил. От общества ему достались в удел все блага, какими оно располагает, и для него не было большего счастья, ибо он не думал, подобно Байрону - то вероотступнику, то вновь обращенному денди, - что свет не стоит ни единой радости, которую у нас отнимает. Свет не лишил его ни единой утехи вечно подогреваемого тщеславия. С 1799 по 1814 год не было в Лондоне ни одного раута, ни одного празднества, где бы присутствие великого денди не стало торжеством, а его отсутствие - несчастьем. Газеты заранее помещали его имя во главе списка самых именитых гостей. На балах и олмаке, на meetings в Аскоте все подчинялись его влиянию. Он был председателем клуба Уатье, членом которого вместе с лордами Альванлеем, Милдмеем и Пьерпуэном состоял и Байрон. Он был душой (если тут уместно упоминать о душе) знаменитого павильона в Брайтоне, Карлтон-Хоуса, Бельвуара. Особенно был дружен с Шериданом, герцогиней Йоркской, Эрскином, лордом Таунсхендом и с увлекающейся и странной герцогиней Девонширской, которая писала стихи на трех языках и не брезговала целовать своими патрицианскими губами лондонских мясников, чтобы привлечь лишние голоса в пользу Фокеа. Браммелл импонировал даже тем, которые могли его осуждать, которые, будь он действительно лишь баловнем судьбы, сумели бы разглядеть в нем под внешним блеском внутреннюю пустоту. Рассказывали, что госпожа де Сталь едва ли не пришла в отчаяние, не понравившись ему.
Всемогущее кокетство ее ума оказалось бессильным перед холодностью и насмешливостью денди. Бесстрастный и придирчивый, он не способен был принимать всерьез ее энтузиазм. Коринна не имела успеха у Браммелла, как и у Бонапарта: это сближение вызывает в памяти слова лорда Байрона, приведенные выше. Наконец, вот еще более необычный успех Браммелла: другая женщина, леди Станоп, арабская амазонка, которая вскачь вылетела из круга европейской цивилизации и английской рутины - этой древней карусели, - чтобы пробудить свои чувства среди опасностей и независимости пустыни, после долгих лет отсутствия из всех цивилизованных людей, оставленных ею, вспоминала лишь об одном, быть может, самом цивилизованном - о денди Джордже Браммелле. Конечно, когда помнишь об этом живом, неизгладимом впечатлении, произведенном на лучшие умы эпохи, то поневоле приходится смотреть на того, кто это впечатление вызвал (будь он даже фатом), - с серьезностью, приличествующей по отношению ко всем, кто покоряет воображение людей. Поэты, в силу того только, что они эхо своего времени, были полны Браммеллом. Мур воспевал его, но что такое Мур? Браммелл, быть может, был одной из муз Дон-Жуана, невидимой поэту. Во всяком случае, можно утверждать, что эта странная поэма от начала до конца проникнута духом дендизма и бросает яркий свет на наши представления об особенностях и складе ума Браммелла. Именно благодаря этим исчезнувшим для нас свойствам, он сумел подняться так высоко и царил так долго Он не сошел с этой высоты, но был низвергнут, унося с собой несовершенные черты, которые после него появлялись лишь в искаженном виде. Отупляющий turt занял место дендизма. Отныне в high life только и осталось, что жокеи да псари.