Этот блестящий человек, властитель дум, чья молодость лишь увеличивала его славу, чей облик, жестокий и обольстительный, заставлял женщин любить и проклинать его, неминуемо должен был вызывать противоречивые страсти - глубокую любовь, неутолимую ненависть; но все так и осталось под спудом. В Англии правила приличия, уродующие души, препятствуют появлению женщин, подобных мадемуазель де Леспинасс; что же касается какой-нибудь Каролины Лэм, у Браммелла не было ее оттого, что женщины более чувствительны к измене, чем к равнодушию. Насколько нам известно, одна только женщина оставила о Браммелле несколько слов, таящих (и выдающих) страстное чувство. То были слова куртизанки Хэрриет Уилсон; и неудивительно - ведь она мечтала не о любви Браммелла, а о его славе. Качества, которые привели его к успеху, могли бы обогатить куртизанку. А впрочем, и не будучи Хэрриет Уилсон, женщины прекрасно знают цену сдержанности по отношению к своему полу. Как мужчины, они обладают математическим гением, да и любым другим; и, несмотря на его гений, не прощают Шеридана, дерзнувшего заказать скульптурную копию своей руки, которую он полагал красивейшей в Англии.
В отличие от Алкивиада, чья красота сочеталась с дарованиям полководца, Джордж Брайан Браммелл не был рожден воином и недолго пробыл в 10-м драгунском полку. Вероятно, он и вступил в него с целью более серьезной, чем могло показаться: сблизиться с принцем Уэльским и навязать отношения, которые быстро помогли ему выдвинуться. Говорили не без пренебрежения, что Браммелл не смог устоять перед мундиром. Это значило бы объяснять сущность денди вкусами младшего офицера. Денди, который на все накладывает печать утонченной оригинальности (слова лорда Байрона), не может не питать ненависти к мундиру.
Впрочем, и в предметах более важных, чем одежда, в самой натуре Браммелла была наложена его участь подвергнуться осуждению, лишь только умрет его влияние. Пока он жил, этому влиянию подчинялись и самые неподатливые; но в настоящее время и при господствующих предрассудках анализ такой личности - труднейшая психологическая задача. Женщины никогда ему не простят, что он, подобно им, обладал грацией; мужчины - что не обладают ею подобно ему.
Мы не устанем повторять то, что было сказано выше: только независимость делает из человека денди. В противном случае установились бы законы дендизма, а их не существует. Всякий денди - человек дерзающий, но при этом знающий меру и способный вовремя остановиться, человек, нашедший между оригинальностью и эксцентричностью ту пресловутую точку пересечения, о которой говорит Паскаль. Вот почему Браммелл не смог смириться со строгой военной дисциплиной - тоже своего рода мундиром. В этом смысле он был никуда не годным офицером. Джессе, великолепный летописец, которого можно упрекнуть лишь в том, что он недостаточно забывчив, передает несколько анекдотов о недисциплинированности своего героя. Он покидает строй во время занятий, не повинуется приказам полковника. Но полковник под его обаянием. Он его не наказывает. Через три года Браммелла произвели в капитаны. Внезапно его полк переводят в Манчестер, и только из-за этого самый молодой капитан самого блестящего в армии полка бросает службу. Он говорит принцу Уэльскому, что не хочет удаляться от него. Вышло любезнее, чем если б он упомянул о Лондоне; ибо главным образом его удерживал Лондон. Там родилась его слава: в лондонских салонах, где богатство, праздность и цивилизованность, достигшая крайнего своего предела, придают манерам ту очаровательную принужденность, которая вытеснила естественность. Перл дендизма, сброшенный в фабричный Манчестер, - это столь же чудовищно, как Ривароль, очутившийся в Гамбурге.
Браммелл уберег свою будущую славу, оставшись в Лондоне. Он поселился на Честерфилд-стрит, # 4, напротив Джорджа Сэлвина, одного из тех законодателей моды, которых он затмил. Его состояние, довольно значительное, тем не менее не соответствовало его положению в обществе. Другие - а их было немало среди сыновей лордов и набобов - блистали пышностью, которая раздавила бы Браммелла, если бы глупцам было дано превзойти человека думающего. Роскошь Браммелла скорее обдуманна, чем блестяща; она стала лишним доказательством верности этого ума, предоставлявшего дикарям носить яркие цвета и высказавшего позднее великую аксиому: \"Хочешь быть хорошо одетым - не надо носить то, что бросается в глаза\". Брайан Браммелл обзавелся собственным выездом, отличным поваром и обстановкой, которая подошла бы женщине с натурой поэта.
Он давал восхитительные обеды, где собиралось общество столь же избранное, как и вина. Как все его соотечественники, и особенно его современники, он любил напиваться допьяна. Вялый и нервный, среди скуки праздного английского существования, от которого дендизм спасает лишь наполовину, он искал иной, бурной жизни - той, что кроется на дне бокалов, бьется живее и полна звуков и ослепительного света. Но, даже скатываясь и бездну опьянения, он оставался остроумным и элегантным, подобно Шеридану, о котором вспоминают всякий раз, как речь заходит о недостижимом превосходстве.
Этим он и покорял окружающих. Проповедники-методисты (а они существуют не только в Англии) все близорукие люди, дерзавшие сказать о Браммелле свое слово, рисовали его, и это величайшее заблуждение - как пустую, безмозглую куклу, стараясь его унизить, они унижали его эпоху, говоря, что он был ее прихотью. Напрасные усилия! Тщетно будут они наносить удар за ударом по этой славной поре Великобритании, подобно тому, как во Флоренции ударяли по полому золотому шару, пытаясь сжать заключенную в нем воду: непокорная стихия проникала сквозь стенки, но не сжималась. Так и им не удастся превратить в общество упадка Англию 1794-1816 годов. Есть такие эпохи, которые не поддаются сжатию, упорно сопротивляясь всему, что о них ни скажут. Точно великий век Питта, Фокса, Уиндема, Байрона, Вальтера Скотта стал менее великим, потому что был полон именем Браммелла. Такое утверждение абсурдно, и, следовательно, было в Браммелле нечто, достойное привлекать и пленять взоры великой эпохи - взоры, не поддающиеся подобно птенцам, которых ловят на зеркало, только на приманку изящных или роскошных одежд. Пленявший их Браммелл ставил искусство одеваться, которым увлекался великий Чатем, совсем не так высоко, как принято думать. Его портные, Дэвидсон и Мейер, которых со всей глупостью бесстыдства пытались изобразить творцами его славы, вовсе не занимали в его жизни места, какое им обычно приписывают. Послушаем лучше Листера - его изображение правдиво: \"Его пугала мысль, будто своей славой он, пусть в малейшей степени, был обязан портным, и он полагался лишь на тонкое очарование благородной и изысканной непринужденности, которой действительно отличался\". Правда, в самом начале своей карьеры Браммеллу, никогда не забывавшему о внешности, - в то время демократический Чарлз Фокс прививал на английской почве, очевидно, пущего блеска ради, красные каблуки, - приходилось заботиться о форме во всех ее проявлениях. Ему хорошо было знакомо то скрытое, но несомненное воздействие, какое оказывает одежда даже на людей, более всего презирающих ее с высоты своего бессмертного духа. Позднее, по словам Листера, он отказался от этого главного увлечения своей юности, хотя и не похоронил его полностью, в той мере, в какой оно основывалось на опыте и наблюдении. Одеваясь по-прежнему безупречно, Браммелл приглушил цвета своей одежды, упростил покрой и носил ее, не думая о ней. Он достиг таким образом той вершины искусства, где оно уже соприкасается с природой. Впрочем, Браммелл стремился производить впечатление более возвышенными средствами, и об этом часто, слишком часто забывали. На него смотрели как на существо исключительно чувственное, хотя даже красота его была духовна. В самом деле, он блистал скорее выражением лица, нежели правильностью черт. Волосы у него были почти рыжие, как у Альфьери, а падение с лошади во время кавалерийской атаки исказило греческий профиль. Манера держать голову у него была красивее лица, а осанка - физиономия стана - превосходила совершенство форм. Послушаем, что говорит Листер: \"Он не был ни красив, ни дурен; но было во всем его существе выражение утонченности и сосредоточенной иронии, а в глазах - невероятная проницательность\". Острый взгляд иногда мог застывать в равнодушии, лишенном даже презрения, как подобает истинному денди, - человеку, в котором заключено нечто такое, что выше вещей видимого мира. В его устах английский язык так же ласкал слух, как он ласкает взор и разум. \"Он не притворялся близоруким, - продолжает Листер, - но, оказавшись в обществе, которое не льстило его тщеславию, он окидывал окружающих тем спокойным, но блуждающим взглядом, который скользит по человеку, не узнавая его, не останавливается ни на чем и ничем не может быть ни прикован, ни занят, ни отвлечен\". Таков был Джордж Брайан Браммелл Щеголь. Я, посвятивший ему эти страницы, видел его в старости, и еще можно было разглядеть, каким он был в пору своего расцвета: ибо выражение лица неподвластно морщинам, и человек, замечательный именно одухотворенностью, смертен гораздо менее всякого другого.