Что же происходит, когда секс становится политикой, когда сексуальные отношения превращаются в демонстрацию силы и власти? Осуждая торговлю женщинами, привлекая внимание общественности к этой проблеме, создавая движения, преднамеренно исключающие участие в нем мужчин, не предлагают ли неофеминистки жесткую, механическую политику, расходящуюся в этом отношении с процессом
1 Дерганье — англ.
52
обольщения? Может быть, и в остальных делах феминистки идут вразрез с требованием времени? А между тем возникает еще один важный вопрос: и рез борьбу за право на беспрепятственный и бесплатный аборт женщина получает право на самостоятельность и ответственность в вопросе о продолжении рода, который стоит перед ней; речь идет о том, чтобы вывести женщину из состояния пассивности и покорности, когда она оказывается перед роковым нмбором. Распоряжаясь собой, выбирая, не желая <>ыть впредь прикованной к машине воспроизводства, к своей биологической и социальной судьбе, неофеминистка является действующим лицом процесса персонализации. В связи с начатой недавно кампанией против изнасилований была написана серьезная статья, касающаяся этого явления, прежде державшегося в секрете как нечто постыдное, словно что-то можно сохранить в тайне в условиях императива прозрачности и систематического освещения событий. Вследствие замалчивания ряда фактов женское освободительное движение, при всем его радикализме, составляет неотъемлемую часть всеобщего стриптиза, характерного для нашего времени. Информация, связь —■ таким путем идет соблазн. С другой стороны, стараясь не отдалять политику от аналитики, неофеминистки стали использовать методы психологии, на что указывает появление небольших групп так называемой self-help1 или самопознания, где женщины друг друга выслушивают, анализируют, изучают свои желания и тело. Это «пережитое», которое отныне становится первым этапом на пути к теории, концептуальному; это власть, мужской, имперский инструмент. Возникновение «комиссий по изучению личного опыта», эмансипация, исследование своей са-
Самопомощь — англ.
53
I I
мости происходят путем выражения и сравнения жизненных ситуаций.
Также характерным является вопрос о «женском дискурсе», стремящемся отыскать формулировки, свободные от упоминаний мужского рода. Доходит до того, что отделяют «экономику» (женского рода) от понятия «разум» (мужского рода), когда женское начало становится самодовлеющим, это своего рода «любовь к себе» (Люс Иригарэ), освобожденная от всякого центризма, от всякого фаллоцентризма, как последнего паноптического (видного со всех сторон) положения власти. Важнее, чем новое обозначение собственной территории, является возможность самому определить границы этой территории и свое место на ней: в результате ничего не «исходит из расширяющейся вселенной, границы которой невозможно установить и которая, тем не менее, не является чем-то несвязным».1 Женское начало многолико и изменчиво, ищет заботы и участия. Не нужно более разрабатывать иную концепцию женственности, поскольку придется снова взяться за «теоретически-фаллическую машину», то есть налицо мужской подход к делу. Чтобы дать себе определение, гиперфеминизм возвращается к понятиям: стиль, «другой», «осязаемое» и «текучее», не имеющим ни субъекта, ни объекта. Как не узнать в этой терминологии всех тех уловок соблазна, который повсюду упраздняет Тот Самый Центр, линейность и переходит к ликвидации понятий «жесткость» и «твердое вещество»? Не будучи, разумеется, чем-то запутанным или находящимся во взвешенном состоянии и связанным с теоретической волей, женское начало является лишь последним этапом психологической рационализации, то есть осмыслением бытия в терминах
1 Иригарэ Л. Пол, который не является единственным (Irigaray L. Се sexe qui n\'en est pas un. Ed. de Minuit, 1977. P. 30).
54
психологии. Таким образом, оно представляет собой продукт и проявление постмодернистского обольще-пни. освобождающего от стандартов в том же процес-i с самоидентификации личности и пола: «Почти везде женщина — двуполое существо. Она наслаждается почти повсюду».1 Нет ничего более ошибочного, чем нести войну с этой «механикой флюидов», которую упрекают в том, что она воссоздает обветшалый и фал-лократический образ женщины.2 Скорее наоборот: являясь всеобщим сексоблазном, неофеминизм лишь усиливает процесс персонализации, создает невидан-пий ранее образ женского начала, полиморфного и поделенного половыми признаками, освобожденного i п традиционных ролей и строгих групповых функций и связи с образованием открытого общества. Скорее п,1 уровне теории, чем воинствующего феминизма, иеофеминизм работает над преобразованием женского существа, пуская в оборот все ориентации: психологическую, сексуальную, политическую, лингвистиче-< кую. Чтобы оказать ответственную и психологическую поддержку женщине, ликвидируя последнюю «проклятую роль», то есть признавая женщину личностью С особой индивидуальностью, приспособленной к гедонистическим демократическим системам, не имеющей ничего общего с существами, связанными законами архаичной социализации, молчаливыми, покорно жеманными, истеричными и загадочными.
Пусть никто не заблуждается на сей счет; это многословие, эти дискуссионные клубы не положат конец и юляции от обольщения. С феминизмом дело обстоит га к же, как и с психоанализом: чем больше о нем толкуют, тем больше энергии получает мое «Я», изуча-
1 Irigaray L. Op. cit. P. 28.
2 Альзон К. Женщина-миф, женщина-загадка {Alzon С. Femme mythifiee, femme mystifiee, P. U. F., 1978. P. 25—42).
55
емое со всех сторон; чем больше это анализируется, тем ббльшую глубину приобретает внутренняя жизнь, субъективизация человека; чем больше здесь бессознательного и многообразного, тем более интенсивным становится самообольщение. Несравненный механизм нарцисса, аналитическая интерпретация являются проводниками персонализации благодаря желанию и в то же время агентами десоциализации, систематической и бесконечной атомизации в той же мере, что и все остальные механизмы обольщения. Находясь под эгидой бессознательного и тормозящего начала, каждый возвращается к себе, в свой «либидо-редут», в поисках собственного, свободного от мистификации образа, оказывается наедине с самим собой даже вопреки изменившемуся отношению к авторитету и степени доверия к толкователю. Молчание означает смерть толкователя, мы все подопытные существа — одновременно исследуемые и исследователи, заключенные в целую сферу, лишенную окон и дверей. Дон Жуан давно умер; появился иной, гораздо более волнующий персонаж — Нарцисс, порабощенный самим собой, оказавшийся в своей стеклянной капсуле.
ГЛАВА II РАВНОДУШИЕ В ЧИСТОМ ВИДЕ
Массовое опустошение
1:сли ограничиться XIX и XX столетиями, то следу-|], опираясь на разрозненные факты, вспомнить о си-i тематическом уничтожении сельского, а затем и го-I к >лского населения, томных романах, сплине на манер индийских денди; вспомнить об Орадуре,1 геноциде и •тмоциде, о 10 кв. км опустошенной Хиросимы, где по-шПли 75 000 человек и разрушены 62 000 зданий; о миллионнах тонн бомб, сброшенных на Вьетнам, и экологической войне, в которой уничтожалась вся растительность; о мировой гонке ядерных вооружений; о Пномпене, подвергнутом «чистке» красными кхмерами, о персонажах европейского цинизма, о ж и пых мертвецах Беккета; о душевных страданиях, ипутренней опустошенности Антониони; о «Мессидо-1>|» А. Таннера; о происшествии в Гаррисберге. Навер-мяка, если бы мы захотели перечислить все названия пустыни, то этот перечень увеличился бы до невероятных размеров. Неужели кто-то в таких масштабах организовывал, создавал, накапливал все эти факты, неужели кто-то был в такой степени одержим страстью к тому, что мы называем ничто, к разрушению «старого
1 Орадур — селение во Франции, сожженное гитлеровцами за помощь его жителей маки (партизанам). —Примеч. пер,
57
I \", А\'
мира», к новому уничтожению всего сущего. В наше время, когда уничтожение приобретает планетарный масштаб, и пустыня — символ нашей цивилизации — это трагедийный образ, который становится олицетворением метафизических размышлений о небытии. Пустыня побеждает, в ней мы видим абсолютную угрозу отрицательного начала, знак смертоносной работы XX века, которая будет продолжаться до его апокалиптического конца.
Эти формулы уничтожения, которым предстоит повторяться вновь в течение неопределенного времени, не должны, однако, вынудить нас забыть о существовании другой пустыни, ранее не известной и не являющейся предметом нигилистических или апокалиптических рассуждений; это тем более странно, что она молчаливо присутствует в ежедневной жизни — вашей, моей, — она в сердце современных метрополий. Пустыня парадоксальная, без катастроф, трагедий и помутнения разума, переставшая ассоциироваться с небытием или смертью: неправда, что пустыня принуждает к созерцанию зловещих сумерек. Действительно, взгляните на этот мощный откат, благодаря которому все социальные институты, все великие ценности и конечные цели, создававшие предыдущие эпохи, постепенно оказываются лишенными их содержания. Что это, если не массовое опустошение, превращающее общество в обескровленное тело, в упраздненный организм? Нельзя отмахиваться от проблемы, сводя ее только к молодому поколению. Кого еще пощадила эта приливная волна? У нас, как и в других странах, пустыня увеличивается в размерах: наука, власть, рабочий класс, армия, семья, церковь, партии и т. д. уже перестали функционировать на глобальном уровне, как абсолютные и неприкосновенные институты; никто в них больше не верит, никто в них больше не вкладывает ничего. Кто еще